Запах манил и пугал, но, поскольку скомандовать «пиль» было некому, Арсений Егорыч осторожно скинул шлею, поманил к себе Фильку и, нащупывая ногой береговину, стал пробираться к кусту. Филька крался рядом.
За кустом никого не оказалось, но приторно-горькая вонь стала еще ощутимей.
Арсений Егорыч вспомнил, что в этом месте и речка и дорога закруглялись выпуклостями друг к другу, до дороги не было и полусотни сажен и, значит, запах доносился оттуда. Глянуть ай нет?
Арсений Егорыч прикинул, что если тут ночью и громили кого, то к свету вряд ли кто остался в живых на таком холоду. От мертвых угрозы не было, зато могло остаться там что-нибудь и на поживу, съестной припас, или инструмент какой, или что ни то другое, всяко не дешевле колхозного сена. И, по пояс в снегу, он покарабкался к дороге.
Вскоре открылись в снегу ямы, словно бы волчьи или кабаньи лежки; заметно было, что люди лежали тут долго, по двое, видать, грелись друг о дружку. От ям тянулись к дороге пропаханные телами борозды.
Вонь началась рядом, и, приглядываясь, Арсений Егорыч увидел впереди низкие всполохи черного дыма. Пламя, знать, уже унималось, слышалось время от времени его слабое потрескивание.
Постояв мгновение, Арсений Егорыч в рост двинулся по колее вперед, но тут лопнул выстрел, пуля продзинькнула, будто оборвалась балалаечная струна, и срезанная пулей ветка больно хлестнула Арсения Егорыча по щеке.
Он упал бородой в колею, а Филька с треском повалился рядом в куст.
Лежа с разрывающимся сердцем и залепленными снегом глазами, почти не дыша, Арсений Егорыч изострившимся слухом разобрал, как щелкнуло, словно при осечке, оружие и там, на дороге, кто-то не то заплакал, не то застонал.
Полежав десяток минут и начиная уже коченеть, Арсений Егорыч услыхал невероятное:
— Рус, пожалюста, я не стреляй. Генук.
Арсений Егорыч затаился.
— Рус, нет убивать. Пожалюста. Я видель. Нет убивать. Нет капут, — повторил гнусящий плачущий голос.
Арсений Егорыч лежал.
— Рус, нет убивать! Нет, нет, нет капут! — закричал немец. — Нет, пожалюста, нет!
Полубабьи юродивые рыдания стали громче.
— Нет убивать, рус, пожалюста, нет!
Арсений Егорыч Поднялся на карачки, подполз к Фильке и, подталкивая его, заставил ползти впереди себя к дороге.
С придорожного бугорка, из улежанной в снегу, с пустыми гильзами, огневой позиции они увидели разбросанные на повороте дороги недвижные тела в зеленых и черных шинелях, два разбитых вдребезги грузовика и догоравшую между ними, лежащую на боку, плюгавую легковушку. У легковушки на пружинной спинке сиденья раскорячился с поднятыми руками немец, но его Арсений Егорыч заметил не сразу, потому что поначалу уставился на шинель, которая шевелила рукавами на верхушке березы на той стороне, соображал, есть ли еще в этой шинели что от человека. И только когда немец снова истерично завопил, Арсений Егорыч увидел его и, подталкивая впереди себя Фильку, опустился на заснеженную дорогу и направился к немцу, обходя вывороченные разрывами комья земли и бутылочные осколки.
