Кинг начал сам проверять дежурных инженеров, но от этого ему пришлось отказаться: его посещения еще больше нервировали их, и двое помешались в один день, причем один — во время дежурства.
Вначале Кинг старался держать в тайне принятое решение, но скоро эта тайна стала всеобщим достоянием — видимо, по вине тех, кто участвовал в работе комитета. В конце концов Кинг рассказал инженерам все, взяв с них слово не разглашать секрет. Это действовало неделю или чуть больше, пока длился подъем. Потом наступила реакция, и психиатры-наблюдатели начали снимать инженеров с дежурств одного за другим почти каждый день. Кроме того, они все чаще сообщали о психологической неустойчивости своих коллег. И Кинг с горьким юмором констатировал, что скоро ему не будет хватать психиатров. Теперь инженеры, выходившие на четырехчасовые смены, менялись уже через каждые шестнадцать часов. Кинг знал, что, если снимут хотя бы еще одного, ему самому придется встать на его место. И это было бы для него облегчением — взглянуть наконец опасности в глаза.
Тем временем страшная тайна каким-то образом дошла до кое-кого из гражданских лиц, не имевших к реактору прямого отношения. Это было недопустимо — паника грозила захлестнуть всю страну. Но что он мог сделать? Ничего.
Кинг долго ворочался в постели, взбивая подушку, старался уснуть, но ничего не получалось. Голова трещала, глаза болели от напряжения, мозг работал бессмысленно и безостановочно, как испорченная патефонная пластинка, повторяющая одно и то же.
О господи! Это было невыносимо. Кинг подумал, не сходит ли он с ума, если только уже не сошел. Теперь все было сложнее и страшнее, в тысячу раз страшнее, чем раньше, когда он считал опасность только возможной, но не неизбежной. Реактор остался таким же — страшно было сознание, что пятиминутное перемирие окончилось, и вот прогремит залп, и он перед ним беззащитен и безоружен.
Кинг сел на постели, включил ночник и посмотрел на часы. Три часа тридцать минут. Хорошенькая примета! Он встал, пошел в ванную, всыпал в стакан снотворное и, растворив его в виски пополам с водой, залпом проглотил.
Потом он вернулся в спальню и лег. И наконец уснул.
Он бежал, он молча бежал по длинному коридору. В конце его было спасение — он знал это, но был так измучен, что боялся не добежать.
Опасность была слишком близка, а он едва передвигал свинцовые, налитые болью ноги. Опасность настигала, он чувствовал, что не успевает, и сердце его то останавливалось, то снова начинало гнать кровь судорожными толчками. Но он должен был добежать до конца коридора, он знал, что от этого зависит не только его жизнь, а гораздо большее! Он должен был, должен был, должен!
