Как только начинала поспевать рожь, слани на плотине закрывали, вода прибывала и Барский песок исчезал. Туда через речку по лавам бегали купаться.
Как-то после войны лежали они со Степаном Красным против Барского песка и ждали, когда выдра выведет на берег выдрят — Степан видел раз: мокрая шелковая шкурка льется черным золотом, а вокруг снуют, обтекают ее блескучие мокренькие комочки.
Парни лежали и не разговаривали. И не заметили, как на той стороне подошли к кустам и начали раздеваться девки. Нинка Громова — теперь Свиридова, сестры Артемьевы, Нюрка да Манька, Алька и еще две или три. Они пололи свеклу без кофточек, ужарились и прибегли окунуться.
Красный матюгнулся, вцепился Синему в руку своей левой, стой, парень, будем кино смотреть.
Кино было на все сто. Поскидали девки лифчики и портчонки, а под ними — белым-бело! Глядят друг на друга, хвастают, кто больше плечи и спину сжег. У Манечки Артемьевой под малиновыми плечами груди белые, круглые, как тыквы, а у Альки-то — у Альки небольшие, фигушками, да в разные стороны, как у козы Марфениной, — после войны этих коз по деревне до черта бегало.
И вся-то Алька тогда и показалась Степану хорошо рассчитанной балясинкой — все в ней точненько было: ножки круглые да высоконькие, бедра крутенькие, притаченные к талии. И было-то ей, наверное, годов шестнадцать. Степан уж с войны пришел и на таких малявок и не смотрел. Бат-тюшки, какая девочка!
— Ой, девчонки, — вскрикнул кто-то, — утки, что ли, в лопухах белеют?
Алька взвизгнула, прикрыла ладошками свои фигушки и бросилась в речку.
Девки попадали одна за другой с берега, поплыли, кто саженками, кто по-собачьи, взбивая ногами воду, а они по-пластунски, по-пластунски — и дралка, кустами, прыская, гогоча и матюгаясь.
Манькины да Нюркины чудеса Степана не трогали. Правда, лежа ночью без сна на сеновале, не раз представлял, как бежала Манька в воду, размахивая руками, и как прыгали у нее груди. Но больше перед глазами вставала девчоночка, вся как выкатанная.
Степан удивился, что Боканов вспомнил тот случай. С чего бы?
И вдруг так и услыхал его сипловатый, охрипший от гиканья голос: «Почему-у бы…» Это насчет Юрки, отчего бы ему Женьку не взять за себя Алевтинину. «Эк растянул, вахлюй: „Почему-у бы…“» — мысленно передразнил Степан. Ясно, знает Боканов: не бывать Женьке за Юркой. Степан выругался, отгоняя смутное подозрение, и побрел к дому.
Трактор дыбился у двора. Юрий успел умыться, переодеться и стоял на крыльце просто так — была у него привычка просто так стоять, ничего не делая, глядеть вдоль деревни или свистеть собаке. Степан отметил, что сын стал плечист, почти как отец, но голову обтекали блестящие светлые волосы, скрывая уши и спускаясь на шею, точно спортивный шлем. А на щеки, мерзавец, напустил бачки, как у Евгения Онегина.
