Бедная девочка, сколько могла, противилась наваждению, но много ли сил у ребенка?!
В один прекрасный вечер Аля забралась к Учителю на колени и, обняв его за шею, положила шелковистую головку ему на плечо. Гагарин растаял. Он стал тихонько качать Алю, как несмышленыша-грудничка, шептать в перламутровое ушко глуповатые учительские стишки, гладить широкой ладонью хрупкие плечики. Он даже не заметил сначала, как девочка вонзила в него остренькие, почти кошачьи, зубки. А когда заметил... Господи прости! несуществующей кровью несуществующего человека
восстановилось - таки вполне реальное триединство: Горин, Гагарин и Аля. Такая вот диалектика!
Между Гагариным и Алей возникла странная мистическая общность, о которой никому нельзя было рассказывать и в которой оба черпали утоление необъяснимой человеческим языком нужды.
" Ну что ж... - говорил себе Горин, наблюдая,- видимо, так надо! В этом есть лирическое напряжение, без которого произведение было бы слишком пресным".
Аля меж тем росла. Кровь Учителя явно шла ей на пользу. Это было гордое сильное существо, с разумом, трезвым и ярким. Ей уже исполнилось тринадцать, и мир собственных желаний представлялся ей предметом, достойным изображения. Правда, Гагарин временами бывал ошеломлен трагическими отсветами, скользившими по причудливым деталям ее сочинений. Але как будто доставляло удовольствие прикасаться к ранам, повторявшим своими рваными краями незаживающую язву на его собственном теле.
Но тревога уходила, уплывала горечь, когда в минуты взаимного упоения Аля лежала в его объятиях, постепенно насыщаясь и урча при этом, как котенок. Гагарин впадал тогда в экстаз, грезил наяву - кормление прекрасно тренированного зверенка приобретало вид сладостного запретного соития, длящегося целую вечность и никогда не достигающего кульминационной точки... Гагарин даже слегка стискивал руки вокруг теплого гибкого тельца. Но, сытая и счастливая, Аля соскальзывала с его колен и начинала болтать и резвиться, словно бескрылая эльфа на ветке цветущей яблони.
К окнам быстро и неумолимо подкатывала зимняя Ночь. Гагарин оставался один, и Ночь хохотала ему в лицо тридцатью двумя холодными сухими звездами. Зубки тринадцатилетней девочки были влажными и горячими. Зубы декабрьской Ночи цепляли сердце, как ржавые шестерни башенных часов. Голова Учителя седела.
Аля возвращалась в свою ложноклассическую детскую. И не могла уснуть. Зимняя Ночь колыхалась в форточке круглой грудью Полнолуния. Белые деревья готическими аркадами подталкивали низкое небо к острому, как дамасский клинок, зениту. Острие клинка было нацелено прямо в пушистую девчоночью макушку. Аля это чувствовала и готовилась к прыжку. Она знала, что клинок не коснется ее головы. Клинок убивает тяжелых и косных. А она - легкая и свободная. Вон там, среди белых деревьев,- юноша Антиной, не имеющий на себе даже набедренной повязки, - упругое, гибкое, злобное тело. Такое же, как у нее, маленькой беспощадной хищницы...
