«Дурак! Дурак же! Ах, дурак!» — кричал я сам себе, пытаясь понять, какой же из десяти автоматов отключает злополучный насос.
В это время последовала новая светло-голубая вспышка и выплеск воды из бака. Я быстро отключил все десять автоматов и выбежал из помещения.
Коля умирал очень тяжело. И я не мог прийти к нему. Но в короткие минуты, когда сам приходил в сознание, слышал его страшный крик. Скончался он к исходу вторых суток, и фактически это была смерть под лучом.
А я… Я шесть месяцев провалялся в клинике… Самой мерзкой там была, пожалуй, боль в животе, от которой я долго и душераздирающе кричал… Ни омертвевшая, пластами сходившая кожа, ни ампутации конечностей — ничто не приносило мне таких страданий…
Боль в животе… Будто когтями разрывали и растаскивали в разные стороны внутренности…
Как удалось спасти меня, не знаю. Я просил у них смерти. Морфию, яду, петли, пули… Избавления…
Они отрезали мне обе ноги выше колен и правую руку по плечо… Если б мог, я бы удавился. Но разве одной рукой удавишься? Да еще в моем состоянии… У меня не получилось…
Потом нахлынуло безразличие. Ко всему — к жизни, смерти. Ко всему… Оно порою длилось неделями, иногда только сменяясь краткотечным, приносившим эйфорическую радость обострением ощущений, когда все чувства доходили в своем проявлении до предела возможного. Умирающая душа как бы вскрикивала, спохватывалась и делала последние судорожные вдохи.
И поразило меня вдруг, сколь внезапным и стремительным оказался прыжок человечества от тысячелетий в общем-то относительного спокойствия к глобальным игрищам с ядерной энергией…
Но солнце… Голубое небо детства… Парящий беркут… Бассейн, плотина, обрыв, река… Активная зона… Светло-голубая вспышка ядерного всплеска… Моя последняя губительная голубизна… Детство человечества… Мое детство… И прыжок… Прыжок… Это и есть мой рецессивный ген, таившийся до времени… Но прошли поколения, прошли века. Я прыгнул… Цепочка замкнулась и оборвалась… Но почему закономерность? Потому что произошло… И, выходит, судьба.
Но озарения являлись редко. В основном попытки вспоминать, мыслить вызывали в голове отупляющий спазм, а в груди — удушье.
Когда через четыре месяца я стал выезжать на коляске в фойе, то первое, что я сделал, это подкатил к зеркалу. От того, что я увидел там, сжалось сердце: полу-иссохшее лицо мышиного цвета, оттопыренные, будто костистые уши, какой-то деформированный, совершенно мертвого вида лишайник на голове вместо волос. Скрюченная, в судорожном нетерпении скребущая на груди кофту единственная левая рука.
