С усилием одолев крутизну, Гриневич взобрался на насыпь и опустился на колено в шаге от ротного.
- Ну какого черта! - сказал он потише. - Было бы кого, а то Чумака! Из-за этого придурка такого гада отпустил. Надо же додуматься!
Ананьев повернулся к нему лицом:
- А что Чумак - не человек, по-твоему?
- Не о том разговор. Человек. Да какой?
- Советский, - сказал Ананьев. - Колхозник! Так что же его - на растерзание немцу?
Гриневич поморщился:
- Давай без общих слов. Давай конкретно!
- Твои же слова. Ты ими бойцам мораль толкаешь.
- Что и толкаю? - повысил голос Гриневич. - Я политработу веду. А ты за раз все насмарку!
- А воевать с кем? - крикнул Ананьев, совершенно срываясь. - С кем мне воевать - ты подумал? - Он вскочил на колени и рукою широко взмахнул над насыпью. - Вон видел: взвода по двадцать человек! А вон высота, видел? Раз не удалось, думаешь, все? Ошибаешься! Приедет Сыромятников, прикажет взять. А с кем брать? А?
Он в запале одним духом прокричал это, автоматчики в цепи, бросив работу, с любопытством и тревогой смотрели сюда. У меня в тоске сжалось сердце - не хватало еще ссоры.
- Это не оправдание, - стоял замполит. - Этого Чумака теперь на километр нельзя подпускать к роте. А ты его во взвод отправил!
Постепенно приходя в себя после нервного взрыва, Ананьев опустился на откос. Невидящий взгляд его остановился на высоте.
- И пусть будет!
- Как это - пусть будет? - стукнул себя по колену Гриневич. На этот раз вскипел он. - Ты что - ребенок? Ты знаешь, чем это кончится?
- Чем бы ни кончилось!
Теперь он уже был прежний, хорошо знакомый всем нам Ананьев, который не уступал, хотя и ошибался и что-то сделал не так. Пути к отступлению он не признавал - как бы то ни было, он шел напролом. Правда, не всегда это кончалось добром. Но тут уж власти над ним у нас не было.
Наступила тягучая пауза. Командир роты двумя ударами каблука выбил в дернине ямку, чтобы удобнее было упираться, боком опустился на мокрую полу шинели и начал сосредоточенно смотреть на высоту. Вконец расстроенный Гриневич сгорбись сидел рядом, и его тронутое легкой щетиной лицо было печально. Я не мог побороть в себе тягостного беспокойства от предчувствия еще и худшего, что незримо и неуклонно надвигалось на нас, и с чем, судя по всему, справиться не было возможности.
Наверно, это понимал и Ананьев, иначе бы он просто прогнал лейтенанта. Но теперь вот и сам он неловко, почти виновато молчал.
