- Колхозник он, - сказал Щапа, будто это обстоятельство само собой все разъясняло. - Четверо детей...
Ананьев неопределенно поежился.
- Четверо, четверо... - И, вскочив, почти закричал на Щапу, - Что ты мне дудишь: четверо! Хоть сто!
Щапа не дудел больше, поднял от ветра воротник бушлата и боком прилег на откос.
- Вон комиссар бежит, - сказал он спокойно.
Странно, Ананьев, будто ожидая того, с заметной поспешностью оглянулся, и озабоченное лицо его омрачилось еще больше. Но это на одну только секунду.
- А вы чего? Чего развалились? А ну марш окапываться! Я вам покажу, умники!
Ну что ж, копать - дело нехитрое. Щапа отстегнул от ремня трофейную немецкую лопатку и, отойдя на пять шагов, сноровисто подрезал ею дерн. Мне же копать было нельзя, да и нечем, и я тихо сидел на насыпи, придерживая под полою шинели руку.
Однако Щапа преувеличивал, сказав, что Гриневич бежит, - замполит шел шагом сильно хромая, то и дело поглядывая на высоту и на нас у дороги. Он заметно спешил то ли по какому-то своему делу, то ли опасаясь немцев, которые пока что миловали нас своим вниманием.
Я это понял еще до того, как замполит подошел к откосу. Еще издали на его лице можно было прочесть крайнюю меру озабоченности, даже тревоги, совершенно очевидно - он был расстроен, что, в общем, бывало, с ним редко. И чем он, сильно хромая, подходил ближе, тем все больше мрачнел Ананьев. Наконец замполит, еще не дойдя до канавы, заговорил тоном, не оставлявшим никакого сомнения, что случилось несчастье:
- Ты сдурел? Или напился? Что ты наделал?
- А что? - сказал Ананьев, и всем у насыпи стало понятно, что он и сам отлично понимает это свое что.
- Как что? Он еще спрашивает! Обмен устроил! Ты понимаешь, чем это пахнет?
- Чем?
Гриневич остановился внизу и широко развел руками.
- Я просто не знаю! Он еще спрашивает - чем! - почти в отчаянии говорил замполит. На откос он не полез, а топтался под насыпью.
Командир роты вяло махнул рукой, с нарочитой беззаботностью откинулся на локоть, но тут же опять сел ровно.
- С ума сойти надо! Ты приказ два ноля девятнадцать знаешь?
- Пошел ты! - не очень решительно прокричал Ананьев. - У меня рота! Видишь? А вон немцы!
Гриневич внимательно снизу вверх посмотрел на ротного, тот вдруг отвернулся и выглянул поверх насыпи. В цепи опять заметно насторожились: автоматчики, перестав копать, прислушивались к ссоре. Я впервые видел, как Ананьев позволял заместителю так обходиться с собой, - это было совершенно на него непохоже. Видно, что он и сам чувствовал свой промах, понимал, что нарушил какой-то строгий приказ, теперь сознавал свою виновность, и только характер не позволял ему согласиться с заместителем или промолчать.
