- Потом, - тихо сказал из траншеи Гриневич.
- Нет уж! Я его выучу, как рядового бойца любить. А нет - так к чертовой матери: автомат в руки и в цепь.
Раненый слабо завозился внизу.
- Товарищ старший лейтенант... Не надо уже. Что он...
- Как это что, Кривошеев? Брось ты паниковать. Попадешь в госпиталь, в тепло, на чистые простынки - враз получшаешь. Доктора, они теперь такие: наловчились за войну, разрежут и сошьют, будешь лучше прежнего. Сам прошел через ихние руки, знаю.
Гуменюк протяжно вздохнул.
- Я как чувствовал, - скорбно сказал он. - Когда младший лейтенант позвали - екнуло мое сердце. То всегда были вместях - и ничего. А тут отлучился, и вот...
Ему никто не ответил.
Вскоре, однако, кто-то появился у входа в яму-блиндаж, и к раненому с сумкой на животе протиснулся Цветков. Ананьев грозно молчал. Санинструктор его, кажется, не сразу заметил и немного промедлил с докладом:
- Сержант Цветков по вашему приказанию…
- Ты почему бросил раневого? - оборвал его ротный.
- Я перевязал.
- И это все?
- А что еще? Он безнадежный!
Ананьев порывисто шагнул от стены:
- Я тебе вот как двину! По твоей идиотской голове! Тогда узнаешь, кто безнадежный! Понял?
Цветков обиделся:
- Что я, слепой? У него три проникающих в брюшную полость. Да еще в грудь навылет…
- Молчать! - сдавленным голосом крикнул командир роты. - Чтоб мне ни слова! Он должен жить!
- Будто я против. Пусть живет! Только… Вот смотрите!
Цветков ступил к раненому, развернул полы его шинели. Потом что-то пощупал там, насторожился, схватил Кривошеева за руку и, будто не обнаружив того, что искал, припал ухом к накрест перебинтованной груди.
- Ну вот! Я же говорил…
- Не может быть! - сказал Гриневич, выходя из траншеи. - Минуту, как разговаривал…
- Все. Готов! - уверенно объявил Цветков и с сознанием своей правоты отступил к выходу.
Ананьев вскипел:
- Обрадовался: готов! Я без тебя, дурака, видел: будет готов А вот он не должен был знать. Понял? Он должен на нас надеяться, что позаботимся. Он же человек, а не собака.
Гуменюк тем временем, видимо, не веря санинструктору, кинулся к Кривошееву. Стоя на коленях, он минуту тормошил его, потом вдруг урони руки и заплакал.
Цветков угрюмо молчал, наверно не чуя за собой вины. Ананьев засунул руки в карманы и также умолк. Ссора вдруг потеряла свой смысл Каким-то образом я ощутил свою почти родственную близость к покойнику, и на душе стало тоскливо. К тому же на холоде пуще прежнего разболелось плечо и вся рука до самых ногтей. Надо было уходить, но я в унылом, тупом одеревенении продолжал тихо стоять над Кривошеевым.
