– Точно так, ваше сиятельство! – серьезно согласился Степан, отпихивая прыгающего на него Шкворня. – Тройкой давить ухватистей.
– Свищ один мог шатуна задавить, – сказал сам себе Борис, сразу вспомнив рыжеволосого, конопатого Свища, любителя говяжьих костей и тоскливых повечерних песен без слов.
Ноздря, узнав Бориса, прыгнул, гремя искусанной цепью, ему на грудь, вцепился в плечи узловатыми черными пальцами и, радостно визжа, потянулся своей щекастой задубевшей мордой к румяному лицу князя.
– Капо! – пробормотал Борис, пнув Ноздрю в живот коленом, и давило радостно отпрянул, бормоча свое обычное “ети-петь, ети-петь”.
Ноздря был матерым сорокалетним давилой, сокрушившим ребра не одному десятку медведей и прозванным так за свою отроческую привычку жадно вылизывать по утрам господам и прислуге ноздри. От других давил он отличался неимоверно широкой грудью, волосатыми, длинными, мускулистыми руками, беспокойные пальцы которых непрерывно теребили растянутые соски на его груди.
Ноздрю непременно на всех охотах ставили на прием – то есть первым на пути рвущегося из берлоги зверя.
– Гаврила, седлай! – приказал старый князь, убирая фляжку и стремительно пряча свои маленькие руки в рукавицы.
Вокруг все зашевелилось.
“Вот оно, началось!” – весело подумал Борис, подпоясываясь поданным Степаном парчовым кушаком и затыкая за него ятаган.
Вскоре вся охота выехала со скотного по направлению к Старому бору. Соня Соня Соня убери молоток из из из шкапа.
XIII
До берлоги оставалось полверсты, и князь Михаил Саввич приказал всем спешиться и привязать лошадей, чтобы не поднять зверя раньше времени.
Горбатый Гаврила, ехавший позади охоты на своей каурой Нечаве, проворно спрыгнул в снег и полез принимать гнедого Карбона старого князя и спокойную, муруго-пегую, равнодушную ко всему Сиси, на которой ехал Борис. Шестеро мужиков с рогатинами слезли со своих неказистых лошадок и побрели по глубокому снегу вслед за Ванькой, протаптывая тропу господам. За ними двинулся торопило Фомка со сворой давил.
– Его (медведя) Ванька еще до Рождества отследил, – говорил князь сыну, следуя за Фомкой. – Он до пороши не залег, а и в шатуны тоже не сподобился. Старик, сам-пять, вот и привередлив.
Борис с улыбкой отметил про себя прежнюю черту отца – во время охоты говорить по-мужицки.
– Старик, ваше сиятельство, то правда! – заговорил было бредущий следом с тремя рогатинами Степан, но князь поднял руку, приказывая умолкнуть.
