Шмелев подошел к пню и долго стоял задумавшись.
— Катя, родная! — наконец сказал он радостно и устало. — Ты пойми, я не раз уже был здесь, а вот стою… и переживаю… Когда мы готовились брать Зимний… и ты клеила воззвания… Мы еще не знали, как и что будет… Он лучше нас знал, что мы делали. Отсюда, из подполья, он руководил нами. Он не хотел мириться ни с какими временными правительствами, потому что верил — будет новая власть. Пойми же ты это, Катя.
Она смотрела куда–то вдаль и улыбалась. Конечно же, Катя понимала. И повернувшись к нему, не скрыла улыбки, сказала:
— Товарищ Шмелев, Коленька… А помнишь, я тебе говорила… не надо умирать… Мировая революция для нас!
— Эх ты, роднулька, — ответил Шмелев притихшим голосом. Он отошел в сторону, смотрел на пенек, на котором писал Ленин, на шалаш, на стожок сена, а мысленно перенесся в свой далекий, расположенный почти на самой границе военный городок.
Отсюда Шмелеву как–то яснее и шире виделось…
Он вспомнил об учениях. Сейчас его меньше всего беспокоило, что орудия застряли в болоте. В конце концов можно было избрать иной маршрут, важно другое — как научить людей думать. Неужели надо натаскивать командира, быть при нем нянькой или опекуном? Ведь то, что испытал и передумал Семушкин, действуя самостоятельно, пойдет ему впрок. И было бы непростительно, если бы я водил его на ремешке. "Вот туда колонну можно вести, а туда не смей и шагу ступить без моего веления!" А кто я такой? Или мне положено думать, а другие не имеют права… Они — оловянные солдатики? Нет же!"
Чем больше думал Шмелев, тем сильнее убеждался, какой непоправимый вред наносит тот, кто мнит себя едва ли не сверхчеловеком, заставляя подчинять мысли и действия других своей воле и даже личному вкусу. "А у нас сплошь и рядом так. Люди привыкают в речах, в печати, на собраниях всюду повторять то, что изрекает начальник, поднятый властью. Благо, если он умен, но ведь есть и бездарные, облаченные в мундиры! Таким давать в руки власть опасно. Для них стул, на котором они сидят, дороже справедливости, совести и правды. Ради того, чтобы на этом стуле сидеть прочно, они готовы утопить любого… Вот и Ломов. Желая выглядеть эдаким умником там, наверху, он не потерпит, чтобы возражали ему младшие по чину… Ох, уж эта рутина, она выйдет нам боком, — тяжко вздохнул Николай Григорьевич, — и если мы будем так поступать всегда, то скуем путами волю и силу народную, и в конце концов недалеко и до произвола… Нет, надо в человека верить, он добрый и мыслить умеет. На нем все держится. На человеке!" — Шмелев опять подошел к шалашу.
