— Правильно, пан Карюк, — снисходительно улыбаясь, ответил Забачта. — Вы на меня полагаетесь?
Карюк, как заяц, заморгал глазами, но другие подняли шум. Даже Пищимуха поднялся и снова замахал карабином.
— Забачте поручать водку? Пропил Россию… Протестую!
Успокоил всех сотник Рекало.
— Панове, — заговорил он, словно выступал на заседании Малой Центральной рады, — поскольку мы служим в запорожской армии, значит, и обычаи у нас должны быть запорожские, а отсюда все, касаемое нашего коша, подлежит только решениям рады. Почитайте «Черную Раду» Кулиша — и вы увидите. Согласны?
— С чем согласны?
Закончить не дала внезапная остановка, отчего все полетели на переднюю стенку, а Карюк снова очутился на полу.
— Что такое?
— Что случилось? — заговорили испуганно все сразу.
— Стали!
— В степи?
— Разорвался эшелон!
Все выскочили из вагона в тамбур. Лец-Атаманов, пробегая мимо своего купе, остановился и постучал. Из-за двери послышался голос Нины Георгиевны:
— Скажите, это станция?
— Не может быть, я сейчас узнаю, вы не беспокойтесь.
— Я выгляну. Может, еще удастся возвратиться.
— На дворе ночь. Возможно, Одесский полк. Пожалуйста, сидите спокойно!
Захватив из купе карабин, сотник выскочил. За дверью на него бешено налетел ветер и швырнул колючим снегом в лицо. Сотник остановился. Белая пена метели, как о берег, билась о вагоны и со свистом носилась по темному полю. В стороне от эшелона мерцал какой-то огонек, туда проворно стекались темные тени. Лец-Атаманов спрыгнул со ступенек и завяз по колени в снегу.
Огонек горел в будке стрелочника. Эшелон остановился на разъезде, откуда пути расходились: один — на Смелу, другой — на Елисаветград.
— Так в чем же дело, почему стали? — допытывался кто-то.
— Машинист заявляет, что паровоз испорчен.
Разъезд находился в шести верстах от Знаменки, где могли уже быть красные. Из Елисаветграда паровоз может прибыть только к утру.
— Брешет машинист. Большевистские штучки.
— А как ты проверишь? Уже пробовали духу давать, божится.
— Пулю ему!
— А после ты поведешь?
— А вот мы сейчас поищем машиниста, — сказал сотник.
Лец-Атаманов, утопая в снегу, побежал вдоль вагонов назад. В теплушках, набитых казаками, чадили добела раскаленные печки, а вокруг них кучками сидели и свисали с верхних нар распаренные казаки.
В первых двух вагонах, под крепкую ругань, хлопали картами, и на голос сотника никто даже не отозвался. В третьем вагоне в углу на нарах в казацкий хохот вплетался женский визг. Когда голова сотника появилась в дверях, кто-то шикнул на нары и сердито выругался:
