Тут он понял, что добавляет ужаса. Топот. Шлепанье десятков босых ног по берегу. По самой кромке вода Манчака. Молчание, тихий гул движка и топот, становящийся все более слышимым. Протока сужается? Или они все больше входят в этот мир?!
— Протока расширяется, Самюэль. Мне кажется, лучше не стрелять. Манчак показал нам границу — то есть, тебе показал. На будущее. Что она есть всегда. Как и равновесие. Если мы проявим злобу, с берега ответят тем же. У нас одиннадцать выстрелов на двоих, у них? Так всегда в жизни, мой ниггер, так всегда.
— Блядь! — Только и смог вымолвить Самюэль.
— Согласен, — тяжело вздохнул белый. Протока вырвалась из объятий островка и истошный, многоголосый вой, вой тоски и жадности, вой сожаления, не животный, но худший — человеческий, идущий из самой сути бытия этих тварей, когда-то бывших людьми, огласил Манчак. А может — людьми без всего, что делает их людьми? Но что это? Ответить на это мог бы разве что Папа Лякур, если бы был тут и пожелал ответить. Сам Самюэль даже не пытался.
— Сомнения еще есть? Если нас собирались жрать, то мы могли бы стрелять с каким-то эффектом. А ты говорил — «стрелять не в кого». Есть, в кого. Всегда есть.
Какое-то время плыли молча. Оба человека, белый и черный, курили и внимательно смотрели перед собой и по сторонам. Молчание снова нарушил Самюэль.
— Ты слыхал, что Манчак хотят осушить? Точнее, хотели? Те самые белые, что не верят ни во что — ни в проклятье королевы, ни в лоа, ни в своего Бога. Лютая задумка. Чистый бред.
— Бред, — согласился белый, глядя на черную гладь Манчака, — пока люди убивают королей, а подчиняются кухаркам, Манчак осушить невозможно.
Самюэль не совсем понял, о каких кухарках толковал белый, заманивший его на верную смерть, но понял, что тот согласен с ним — Манчак нельзя осушить, пока над ним висит проклятье королевы.
Тут снова показалась перед ними суша. Остров. Огромный, мрачный и какой-то седой. Как может остров быть седым? А вот так. То ли от потоков мха, падающего с деревьев, то ли от лунного света, как бы то ни было, так он и назывался теми, кто знал, о чем идет речь. Прежде, чем Самюэль успел открыть рот, белый поднял руку.
— Причаль здесь, — он безошибочно указал рукой именно туда, куда и следовало причалить, если человек понимал, что делает в своей жизни.
— Зачем? — Поразился негр.
— Zakyrpichem, — бросил белый и Самюэль понял, что тот просто не хочет ругаться здесь на языке кормчего. Он послушно ткнул лодку, мастерски рассчитав место для остановки. Белый сунул руку в сумку, достал оттуда литровую бутыль самого жуткого и дорогого ямайского рома, пачку сигар, привет с Кубы, стоимостью, как читал Самюэль, по полторы сотни баксов за штуку, несколько крупных яблок, связку красного перца и что-то еще, что Самюэль не разглядел. Белый, оставив ружье в лодке, мягко, как кошка, прыгнул на берег, постоял миг, словно прислушиваясь, а потом разложил свое приношение на камне, белом, странном камне, невесть как, оказавшимся тут и снова вернулся на борт.
