— Я понимаю, Леш, — тихо сказала Ольга, и по голосу он понял, что бывшая жена плачет, но повернуться не смог, потому что плакал сам, беззвучно скривившись над пылающей плитой. — Я и тогда это понимала, когда ты не приходил ночевать, когда пил, а потом засиживался на работе допоздна. Но понять и принять — разные вещи. Слишком мне было плохо, чтобы жалеть кого-то еще.
— Ты считаешь, я виноват? — глухо простонал он.
Ольга покачала головой, и Алексей уловил это движение по тени от керосинки, мечущейся на стене, как летучая мышь.
— Не думаю. И никогда не думала. Ты правильно тогда сказал: так случилось. И ничего с этим не поделать.
— Почему тогда ты сказала…
— Потому что одного виноватого мне было мало, — просто призналась Ольга. — И давай не будем больше об этом сейчас? Поздно уже, я устала и хочу прилечь.
Чай, сдобренный твердым желтым медом, пили в молчании, стараясь не глядеть друг на друга, а потом Алексей открыл бутылку со спиртом, понюхал и, одобрительно крякнув, плеснул в кружки.
— Разбавить?
— Не надо, — слабо улыбнулась Ольга. — Хочу отрубиться. Завтра будет легче.
— Надеюсь, — вздохнул он и протянул ей свою кружку. — Ну, будем здравы, Ольга Анатольевна? А потом спать.
— Да, Алексей Петрович, — ответила Ольга и улыбнулась, хотя глаза все еще были на мокром месте.
Ложиться в горнице они не стали. Несмотря на протопленную печь, там сильно сквозило из окна. Подумав, Алексей забрался прямо на печь, старательно обнюхал валявшееся на ней старое, прожженное в двух местах одеяло, а потом велел Ольге тоже подниматься наверх.
— Выберемся отсюда, расскажешь своим подружкам, что спала на печи, как Илья Муромец, — пошутил он.
— Угу, — ответила Ольга и отвернулась к стене.
Алексей повздыхал и, еще немного покрутившись на месте, тоже повернулся к ней спиной.
За окном мела метель, а на горячих кирпичах, совсем рядом, лежали когда-то самые близкие друг другу люди.
Когда все было кончено, он поднялся в пустую детскую, снял сапоги и лег на кроватку, жалобно скрипнувшую под тяжелым телом. Вдыхая родной запах, Алексей минуту боролся с душившими его спазмами, а потом, не выдержав, начал выть в голос, как волк, и если бы соседи в окрестных домах слышали этот глухой вой, наверняка сказали бы, что в нем нет ничего человеческого.
Ничего человеческого и не было. Корчась на слишком короткой для него кровати, Алексей стонал, а потом, когда боль переросла в ярость, принялся орать и колотить в стену кулаком, разбивая костяшки. На светло-желтых обоях с диснеевскими героями остались смазанные пятна крови, как грязные, уродливые цветы.
