— Ну-ка расскажите, это интересно.
Рассказывать, собственно, было нечего, но она все же подробно передала, что произошло в комнате Киры. Адвокат выслушал, потеребил свою губу.
— Да-а, — с усмешкой произнес он. — Это, однако, редкость. В этом что-то есть. Такие мужики чуют… Очень даже чуют. А может, он что-то и знал, да сказать не мог…
Он задумался и неожиданно заговорил отрывисто:
— Есть только один путь… Один, Светлана Петровна. Здесь, в Москве, вы ничего не высидите. Вам надо ехать в Третьяков и самой все копать… А адвоката вы на это дело не найдете.
На нее все это обвалилось сразу, как удар, потому что она мгновенно представила: снова надо все бросать здесь, в Москве, снова лететь в Третьяков и там мотаться по разным местам. А ведь когда ехала сюда, то представляла: этот адвокат сам возьмется за дело и сам найдет пути, чтобы помочь Антону, а она снова вернется к своим заботам… А здесь… У нее то ли в самом деле закружилась голова, то ли она на какое-то время потеряла ощущение реальности, и все перед глазами смазалось, образовалось туманное пятно, и сквозь него проступило обветренное лицо Антона с потрескавшимися губами.
5
Это был, наверное, первый по-настоящему теплый вечер в Москве. Столько дней лили дожди, а днем обрушилась жара, влажная, тяжелая, сгустившийся в плотную синеву воздух словно бы насытился лаской, мягко окутывая ею дома, кусты, людей. Светлана, выйдя из консультации, сразу опьянела от этого воздуха, ее чуть покачивало, и она долго, очень долго брела улицей, пока не увидела сквер, а в нем пустую скамейку, облитую желтым светом фонаря, прошла за чугунную ограду, села и прикрыла глаза. Думать она не могла, чувствовала, что обессилела, словно устала бороться с бушующим водным течением, и ей ничего не оставалось, как подчиниться ему: пусть несет, куда несет. Нечто подобное с ней уже было однажды, когда она еще считала себя женой моряка, выезжала встречать суда в порты, на этот раз нужно было в Одессу, чтобы встретить там Антона, но теплоход опаздывал, и она подалась в Аркадию. Заплыла далеко, размышляя о своем, а потом обнаружила: и берега-то не видно, у нее вряд ли хватит сил вернуться назад, она легла на спину, щурясь от невообразимо синего неба, открывшегося в своей безграничности, подумала: «Я ведь могу утонуть, — но эта мысль не вызвала никакой паники, странное безразличие охватило ее: — Что будет, то и будет». Она качалась на волнах, и ей потом даже мнилось: заснула на них. Ее подобрал случайно проходивший катер, свезли в больницу, — лицо и грудь были сожжены солнцем, поднялась температура, но утром она удрала из больницы — нужно было встретить Антона, она его и встретила, и, когда он обнаружил у нее жар, ответила беззаботно: «А, перекупалась». И все же она долго не могла забыть этого покойного, почти сладостного безразличия, сковавшего ее в море, оно исключало даже какой-либо проблеск действия, это воспоминание было неприятно, вызывало тошноту и презрение к себе.
