— Это так, — тихо сказала Светлана. — Но это только слова. А разве ты сам когда-нибудь решался на подобное?
— Всегда, — он улыбнулся.
— Что ты имеешь в виду?
— Всё, — ответил он. — Я ведь тебя когда-то боялся. Но решил: это пустяки. И женился на тебе. Боялся моря. И стал моряком. Боялся своего капитана, но меня считали самым независимым штурманом на всем пароходе. Я всегда знал о своем страхе, но твердо верил: сумею его преодолеть.
— И сейчас веришь?
— И сейчас.
— Послушай, — вдруг догадалась она. — Значит, ты меня никогда не любил?
— Любил, — просто ответил он, хотя простота эта далась нелегко. — И сейчас люблю.
Она не отвечала, ей внезапно сделалось не по себе от его спокойного, рассудочного тона. Да, конечно, их юношеская любовь развеялась, растворилась, превратилась в прах, но из нее родилась болезненная тоска по минувшему, по тем годам, когда их толкала друг к другу неуемная сила молодости, и эта тоска тоже была частью любви, но получившей новые качества, ее приходилось загонять в душевную глубь, и там она томилась, а иногда задыхалась, оборачиваясь ревностью. Ведь не зря в сны Антона приходила бешеная скачка на Вороне навстречу полыхающей грозе, их горячая до отчаянного накала любовь в грязной комнатенке на Васильевском острове и еще многое другое, и он думал: это ведь было в их жизни. И не могла она такого забыть, нет, не могла. Потому-то глаза ее повлажнели.
— Как жаль, — тихо проговорила она. — Как жаль, что ты это сказал.
— Почему?
Но она не ответила, словно чтобы избавиться от наваждения, решительно встала.
— Я сделаю все, чтобы тебе помочь.
Светлана отправила его спать в гостиную на диван, и он уснул быстро, хотя за окном выла морозная метель, но в доме, построенном до войны, хорошо топили, а утром вскочил от звона будильника, хотел по привычке пробежать в трусах в душ, но вспомнил, где он, и рассмеялся, непонятно почему он ощутил себя счастливым…
Светлана и в самом деле уложила Антона в хорошую клинику, ему сделали операцию удачно. Она навещала его, приносила передачи, а когда его выписали — проводила к самолету. Он уехал в Третьяков. Но и там она была с ним, как бывала в плавании.
Однажды он разоткровенничался на лайнере с пассажирским помощником, вальяжным грузином, знающим английский, французский, немецкий; на всех этих языках он говорил довольно чисто, во всяком случае, на английском, об этом с полной уверенностью мог сказать Антон. Но стоило ему заговорить по-русски, как не мог преодолеть акцента. Этот помощник любил в любую погоду вечером прогуливаться, обходя лайнер по кругу по шлюпочной палубе, считал это для себя обязательным, и в какое-то время они сделались с Антоном дружны. Помощник выслушал его, вздохнул, назидательно сказал: мол, он является поклонником Платона, но только с той стороны, что любовь лишена движения, отрывает нас от чувственного земного мира, чтобы поднять к небесным прототипам, и потому любовь не может быть направлена к другому человеку, для нее другой — всего лишь метафора или знак чего-то иного, она всего лишь подставка, чтобы подняться к кристальной чистоте, безвоздушной сфере идей и блага. Моряк может принять такое, но тогда он должен стать монахом.
