Впрочем, Светлана и о матери своей знала мало, хотя отец ее вспоминал, да и Надежда Ивановна Вахрушева рассказывала, помнила ее хорошо и говорила о ней уважительно. Когда Светлана еще училась в школе, ей интересно было знать и о первой жене отца, и особенно о матери, потом это приглохло. А вот в последний приезд отца в Москву, когда он после похода в министерство развеселился, потащил ее в «Националь» обедать, она подумала: он, наверное, был интересный мужчина и женщинам было с ним интересно, ведь таких горячих и отчаянных всегда любят. Он ведь мог быть и веселым, и чудесный рассказчиком, решительным в действиях, в общем — с ним не пропадешь.
Она знала: перед отцом открывалась большая военная карьера, но слишком его покалечило незадолго до конца войны — и ногу повредило, и грудь пробило, задело легкие, долго валялся по госпиталям, мать за ним ухаживала; а потом решил: всё, надо ехать в Третьяков. Он не только из-за себя так решил, но из-за матери, потому что верил: и она на степном воздухе придет в себя, поднимется, окрепнет, а потом уж видно будет, как жить дальше. А дальше… Мать родила дочку, а самой не стало.
Светлане говорили: он долго приходил в себя, пожалуй, несколько лет, — так любил мать, так тяжко горевал по ней. Он и после ее смерти мог найти себе дело где-нибудь в Москве, жилье-то у него там было, мог найти дело и в областном городе, но вот остался в Третьякове. Когда создали техникум, пошел туда преподавать математику, он ее любил, знал хорошо, ему преподавать разрешили, правда, для формы заставили сдать какие-то экзамены в институте повышения квалификации, — Светлана толком не знала, какие экзамены и что он там сдавал. Она сначала думала: это, конечно, чудачество, что он выбрал себе такое дело — учить ребятишек в техникуме, ведь в Третьякове достаточно преподавателей, но потом поняла: он любил, чтобы вокруг него колготились молодые, наверное, это ему напоминало армию — там ведь тоже все молоды, да и без дела жить он не мог.
«А ведь в нем много нежности», — подумала она. Вот прежде как-то она об этом не рассуждала, а теперь, сидя в комнате своего детства, задумалась, что не знала в жизни материнской ласки, хотя неосознанно тосковала по ней. Бывало, прибегала к той же Надежде Ивановне, когда возникала естественная девичья потребность поплакаться. Та потребность была выше ее самой, потом поняла — это всего лишь инстинктивное желание ласки, без которой девчонке просто нельзя. Надежда Ивановна тоже ее понимала, гладила по голове, угощала чем-нибудь вкусным, шептала: «Да ты, Светочка, поплачь, даже хорошо, если поплачешь». Но и отец чувствовал, что необходим ей. Приходил к ней иногда вечерами, садился на край тахты, от него пахло табаком, конским потом — это он побывал на конюшне у Ворона, и она привыкла к этим запахам. Смотрел на нее помягчевшими глазами, говорил:
