Наталья представила, как мама склонилась над маленькой Женей, мокрые волосы струятся по плечам золотым потоком. Как она поставила маленькую ножку на картон и обрисовала чернильным карандашом. Наталья знала по своему опыту, что наслюнявленный чернильный карандаш сильно пачкался, так что мама не стала бы облизывать карандаш, а, скорее всего, намочила его потом, когда обводила отпечаток еще раз. Затем мама достала свой чертежный циркуль и нарисовала ровный, аккуратный кружок, на картоне до сих пор сохранился прокол. Картон был обрезан ровно под карандаш, только в одном месте можно было разглядеть почти стертую карандашную линию.
Столько любви и старания было вложено в маленький кусок картона, что у Натальи засосало под ложечкой. Она механически продолжила ворошить содержимое коробки, но кружок пустоты в солнечном сплетении рос быстрее, чем шевелились пальцы. Она знала, каким будет результат, задолго до того, как добралась до самого дна. Знала, но отказывалась верить. Пустота внутри стала гулкой и темной, в ней без следа утонули слова и оправдания, которыми можно было бы ее заполнить. Во всей этой куче дорогих маминому сердцу мелочей не нашлось ни одной, как-нибудь связанной с Натальей.
Ни одной.
Ни единого упоминания о том, что у мамы была другая дочь. Соревноваться с Женькой и раньше не имело смысла. В начальной школе мама сшила им одинаковые новогодние костюмы, Женя получила в своем классе первый приз, а Наталье растерянная учительница вручила заводной деревянный паровозик, который пылился у нее на столе целый год. Все дети, включая саму Наталью, понимали, что делается это в утешение. Самое противное случилось дома. Узнав, что произошло, Женя не раздумывая протянула Наталье свой выигрыш, на обложке глянцевой книжки целился из лука в небо нарядный Иван-царевич. Ласковым, но твердым движением Женя взяла из Натальиных рук несчастный паровозик с отбитым носом и сказала счастливым голосом:
– Ой, какой хорошенький.
Надутая Наталья осталась стоять с книжкой в руках, мечтая получить назад игрушку, ненавистную еще минуту назад.
Пустота добралась до головы. Онемел лоб, словно в него лягнула старая, слепая лошадь. Наталья бессильно потрясла кулаком.
– Еще узнаешь, драгоценная сестрица, – пообещала она, – отольются кошке мышкины слезки.
Пилипчук погасил окурок в массивной пепельнице с поспешностью застигнутого врасплох ученика и приглашающе указал на стул.
Наталья пожала протянутую через стол большую теплую руку, в очередной раз отметив, как несправедлив мир, рука ее собственного отца была влажной и вялой. «Ты же знаешь, у отца больное сердце», – оправдывалась мама.
