Так ли истолковал он повторенное лишавшимся чувств царем его слово?
Из сотни грудей связанных жертв вырвался тяжелый стонущий вздох, от которого не только дрогнули все присутствующие, но и сама земля и камни, казалось, повторили этот вздох, поднявшийся высоко к небесам, так как кругом никого не было, кроме мучителей.
Народ в ужасе разбежался.
Царь тоже не слыхал этого вздоха, он уже входил в свои палаты.
Та же мысль о человеческой немощи, присущей и царям, пришедшая ему во время суда, тяжелым гнетом давила мозг Иоанна.
— Может ли устоять воля, даже укрепленная верою, перед началом зла, когда злу этому и я, помазанник Божий, против воли поддаюсь в мгновенья слабости? — продолжал он развивать эту мысль.
Он прошел прямо в свою опочивальню.
— Укрепить может и просветить этот мрак лишь благодать… Испросим ее в молитве…
Самодержец в умилении повергся ниц перед иконами и стал горячо молиться.
Окончив продолжительную молитву, он раскрыл лежавшую на аналое божественную книгу и взгляд его упал на слова: «Векую шаташася языцы и людие научишася тщетным!»
Иоанн глубоко задумался.
Что могли значить эти слова в применении к настоящим обстоятельствам? Смысл оказывался двояким.
Между тем на Городище, по отъезде царя, вместо суда началась поголовная расправа.
Григорий Лукьянович, страдавший от боли в перевязанной левой руке, прихрамывая на правую ногу, на которой тоже еще не зажили полученные при Торжке раны, и, опираясь на кнут с толстым кнутовищем, как лютый зверь рыскал по улице, подстрекая палачей исполнять их гнусное дело…
Свист палок перемешался с неистовыми криками жертв, висел в воздухе среди невозмутимой тишины мертвого города.
Таково было начало страшного новгородского правежа над будто бы осужденными царским решением.
Одним из первых, по приказанию Малюты и в его присутствии, схватили Афанасия Афанасьевича Горбачева.
— Не довольно еще тебя учили, старый пес, — обратился к нему царский любимец. — Все равно околеешь за изменное дело… Говори перед смертью, где сын мой?
— Не ведаю, государь мой, не ведаю, и невдомек мне слова твои странные… Очами не видал никогда сына твоего, и каков он с лица — не ведаю, — слабым голосом отвечал страдалец.
— Не ведаешь! — злобно прошипел Григорий Лукьянович. — А зачем подсылал дочь свою окаянную в Александровскую слободу, к брату своему, такому же, как ты, крамольнику?.. Не сносить и ему головы, я в том тебе порукою… И дочь твою, подлую прелестницу, на позор отдам людишкам своим, коли не скажешь мне истины, куда вы с злочестивцем Пименом, попом триклятым, Максимку моего запрятали…
