Теперь – умытый, выбритый, с чистыми зубами – я нашел в себе достаточно сил, чтобы обдумать свой побег.
Я оделся и пошел в большую комнату, чтобы попытаться вернуть креденсиаль. Эта книжка уже была полна драгоценных штампов, и я ею гордился. По мере того как ты движешься вперед по Пути, питание этого драгоценного документа отметками почти становится самоцелью. Так что я никак не мог оставить его здесь, убегая. Комната показалась мне просторной и светлой по сравнению с темными узкими коридорами, откуда я вышел. За огромным столом, в одном из его концов, торжественно восседал мужчина зрелых лет, с проницательным взглядом; вид у него был суровый. Я сразу понял, что это отец принимавшего меня мальчика – другими словами я не смог бы его описать. Своим поведением он ясно давал понять, что он владыка этого места. Каждый, кто входит сюда, должен оставить свою волю у входа вместе с башмаками и подчиниться воле этого гуру. Он задал мне вопросы на нескольких языках, хотя держал в руке мой креденсиаль и потому знал, что я француз. Я понял: он хотел показать, что его владения, как империя Александра Македонского, простираются до края мира и что он много повидал на своем веку.
– Парижанин? – спросил он наконец.
Я мог лишь признать этот очевидный факт: мой адрес был написан крупными буквами в креденсиале.
– Я тоже когда-то жил в Париже, в квартале Пасси, – сказал он, не сводя с меня глаз.
– Это красивый квартал, – достаточно глупо заметил я.
– Квартал богатых людей! Но я не был богатым. Я жил в комнате для прислуги.
Ради приличия я собирался ответить: «У вас, наверно, был хороший вид из окон», но подумал о седьмых этажах без лифтов и придержал свой язык, смутно почувствовав, что хозяин гостиницы может принять эти слова за иронию.
– И вы тоже живете в красивом квартале, – продолжал он, второй господин после Бога. – Но уж точно не в комнате для прислуги…
Я переминался с ноги на ногу. Положение было серьезней, чем я опасался. Великий дух этого места явно не отличался сдержанностью, принятой у паломников, и хотел знать все. А если его допрос затянется надолго, я могу в конце концов признаться в таких недостатках, которые он мне не простит. Я представил, как может на него подействовать слово «врач» или «писатель», и вспомнил своего деда. Когда дед прибыл на место своей ссылки в 1943 году, его жизнь зависела от того, сумеет ли он понравиться своим тюремщикам. Это сравнение придало мне решимости, и я измерил разницу между его положением и моим. Дед был в плену, и тогда была война. А я, насколько мне известно, еще свободен, и Сан-Висенте-де-Баркеру, в отличие от Сараева, никто не бомбит. Я почувствовал прилив гордости, который вернул мне силу духа.
