Вечерами он ложился на диван и смотрел в потолок. А я раскачивалась на шнуре, который свисал с потолка и заканчивался электрической лампочкой. Мне все казалось, что в другой комнате этой квартиры, за запертой дверью, в которую длинноногий никогда не входил, кто-то вздыхает. Я проникала сквозь стену. Но в комнате не было никого. Там стояла только раскладушка, а на полу рядом с ней лежал на газете обглоданный селедочный хвостик, весь в крошках хлеба.
Как-то я заметила, что из-под очков сползает по щеке длинноногого Кузнечика капля воды, соленая, как Океан. Именно тогда мне захотелось взять его с собой. Лететь со скоростью света в одиночку — прекрасное, но опасное занятие. Я подозревала, что длинноногий тоже пришел из какого-то другого, неведомого измерения. Там — если верить буквам, которые он писал на мониторе, — десять месяцев в году мела метель и под тусклым солнцем лежала до горизонта тундра.
Каждый вечер перед сном длинноногий подходил к монитору и удалял все буквы, что написал утром. Он всегда оставлял только одну строчку. И следующим утром с этой строчки начинал писать новые буквы. Так проходил день за днем.
Поздно вечером я возвращалась из Оврага подпольщиков, вставляла в печатную машинку сумасшедшей Шуры Мошкиной чистый лист и тоже начинала наносить на него буквы. Я поверила, что в этом есть какой-то смысл, раз этим занимается длинноногий, — правда, пока мне недоступный смысл. Черт возьми, это было нелегко — подбирать нужные буквы. Стоило бы придумать учебное заведение для развития этого навыка и разместить его где-то во вселенной.
Отец увидел домового в ту ночь, когда впервые заночевал в другой квартире, которую мы получили от государства как многодетная семья, состоящая из сирот, старой женщины и алкоголика. Квартира находилась в третьем подъезде нашего дома — в том самом подъезде, где жил безмозглый старик.
Отец пришел в эту квартиру вечером, с сумкой. В сумке была плисовая рубашка деда Николая, бутылка «рояля» и папиросы. В квартире от прежних хозяев остался диван — диван оставили, потому что из него вылезла пружина и порвала обивку. «Мой лежак» — определил отец и сел на диван. На этом лежаке — и он прекрасно знал это — ему предстояло спать ночами до самой смерти.
Под раковиной он нашел стеклянную банку. «Моя пепельница» — определил отец и покурил в нее. Да, и пепельница тоже — хоть он об этом и не догадывался.
Он достал плисовую рубашку. Еще добротная — можно загнать за два «рояля», если ремень прибавить. Пощупал свои бока — да, ремень был на месте. Порой отец забывал, пропил он очередной ремень или еще не успел. Ремни у него долго не держались.
