Убрав осколки зеркала, бабуля Мартуля села на диван и заплакала.
— Ты чего? — испугалась я.
Она ответила, что зеркало разбилось от того, что в нем отражалось слишком много покойников. Я помнила, что трельяж во все дни, когда покойники лежали в своих гробах в Большой комнате, был занавешен простыней, но спорить с ней не стала.
Три потрясения было у меня в ту осень. Первое — Мишка Кульпин во дворе запустил кирпичом в голубя и убил его. Второе — в моем измерении, навеки, как думала я, ветреном и бесснежном, наступила зима. А третье — в школе мне рассказали, что мы своего царя сами убили — застрелили в голову в старом городе на реке Исети, на восточном склоне Уральских гор. До того дня, когда мне рассказали правду, я жила с уверенностью, что царь сам отрекся и ушел в тайгу — жить в избе и сажать огород. Ну а революции и войны случились сами собой, потому что царь ушел: нечем было заполнить отчаянную пустоту без него — вот и придумали Империю зла.
Голубь, подбитый Мишкой, не сразу умер. Несколько дней он лежал на подстилке из травы, под крыльцом подъезда, а я носила ему воду и хлебные крошки. Ленка Сиротина, заметив, что я каждый вечер сижу на корточках рядом с крыльцом, тоже под него заглянула и сказала мне: «Давай это будет наша общая тайна» — и вместе со мной начала таскать воду и хлеб для разучившейся летать птицы. Но голубь недолго был нашей тайной, к исходу среды он умер, и Ленка, с торжественным и скорбным лицом, похоронила его под рябиной, даже крест поставила — из двух палочек, связанных веревкой.
После школы, бросив портфель в высокой траве у мусорных баков, я сидела на остывающей сентябрьской земле и все думала, не уйти ли мне отсюда навсегда? В моем измерении снег накрыл черную пыль на холмах, а в небе стояло далекое ясное солнце. Там ничто не мешало мне думать о мертвом царе и убитом голубе.
Снег скрипел под ногами, когда я шла вдоль железной дороги на юго-восток. Но холодно мне не было. Здесь никто не заставлял меня носить пальто мышиного цвета, давно ставшее мне коротким, и питаться картошкой из кооператива на улице Строителей. Поезд — заметила я — всегда проносился мимо в один и тот же час: он жил по своему собственному расписанию. А однажды случилась чудесная вещь. Издали я услышала протяжный гудок и взмахнула рукой, приветствуя поезд. Тут локомотив замедлил ход и остановился. Я влезла на подножку и вошла в пустой вагон. Поезд тронулся, набрал скорость — и несся по бескрайним холмам долгие дни и ночи. В окошко по ночам била льдинками метель, по утрам светило солнце, а поезд все несся и несся, пока не остановился глухой ночью в неизвестном месте.
