Перестройка началась в разгар июльского вечера, в нашем дворе на Металлурге, под крики мальчишек и говор старух на скамейках у подъездов.
Старухи вот о чем говорили:
— А ты в гроб себе чулки приготовила или колготки?
— Чулки, все по-людски!
— А я колготки. Бог призовет, побежишь — чулки сползут, а колготки нет. Я уж перед богом с голыми коленками не предстану.
Я не понимала старух. Мои отношения с богом были предельно ясными: я — персонаж фильма, который он смотрит в темном кинотеатре. И, уж конечно, он не ждет, что я предстану перед ним в сандалях на шнурках. Прямо сейчас этот бог, подаренный мне татаркой Бабанькой, прячется в спичечном коробке у меня в кармане. Сейчас спичечный коробок — его кинотеатр.
В песочнице дети лепили куличи. А мы с Ленкой Сиротиной и Мишкой Кульпиным прыгали с железного жирафа. Старухи грозили нам и делали вид, что вот-вот встанут и огреют нас по спинам клюками. Но мы не боялись, потому что знали: звезды в космосе успеют сгореть дотла, пока встанет и дойдет до нас хоть одна старуха.
Ленка Сиротина пальцем промокнула сочащуюся из коленки кровь и сказала:
— Скоро конец света наступит.
Вокруг росла высокая трава, особенно сочная возле мусорных баков. Мне захотелось упасть лицом в эту траву и лежать в ней вечно, лишь бы не идти домой. Для чего конец света? Почему раньше никто не сказал? Так значит, он наступит и без ядерной бомбы сумасшедшей Шуры? Когда же? Долго ли еще? И нельзя ли сразу? Много вопросов возникло у меня.
Во дворе по-прежнему шумел клен, возле которого вечность назад мы разговаривали со старой татаркой о смерти, галдела ребятня, старухи вели свои разговоры, но что-то безвозвратно ушло, и эту пустоту ничто не могло заполнить. Каждый шорох стал предостережением. Вспомнилось, что все люди умирают, и старухи на скамейках тоже скоро умрут. Главное, чтобы жива была моя бабуля.
Раньше я не замечала, но теперь отчетливо увидела, что всюду были разбросаны знаки скорого конца. На клене появились сухие ветки. В парке навсегда разобрали новогодний комплекс с гипсовыми Дедом Морозом и Снегурочкой. Все реже завозили в магазин на Марии Авейде сахар и колбасу. Двухэтажная общественная баня, в которой когда-то мылись жители деревянных домов с улицы Второго Интернационала, теперь смотрела пустыми, разбитыми окнами. А по Зубчаниновке ходили люди с бритыми головами и с ножами.
Даже трещинок на асфальте стало больше. Я старалась не наступать на них, ведь, как гласило древнее поверье, кто на трещинку наступит — дедушку Ленина погубит. Но не наступить было невозможно — с тяжелым сердцем я думала о загубленной душе Ленина.
