носиться начала — бегает, как бешеная. Я ей говорю: сядь, чего носишься? А она мне: не сяду, я паровоз! Я ей: сейчас милицию вызову. А она язык показывает. Вот и вся благодарность. А Григорьевна, — наклоняясь к сыну, шептала она, — против меня ее настраивает.
Отец подзывал меня и спрашивал:
— Ты зачем свою бабушку дразнишь?
— Я свою бабушку не дразню, а она, — показала я на бабку Наталью, — мне не бабушка.
— Вот видишь! — торжествующе и скорбно произносила киевская бабка.
— Если будешь так себя вести, тебя в детдом отдадут, — прибавляла она. — Ты знаешь, что всякий человек должен делать в первую очередь? Почитать старших…
Мне приходилось просить у нее прощения, чтобы меня не отдали в детдом.
В начале декабря бабка Наталья спросила у бабули Мартули, когда та собиралась в магазин:
— Ты мимо почты пойдешь? Может, письмо мое отправишь?
— Отправлю.
— Вон, на столе лежит.
Бабуля взяла письмо, смотрит — конверт не заклеен. Бабка Наталья, сунув письмо в конверт, принялась считать петли, да так и забыла конверт заклеить. По дороге на почту бабуля прочитала письмо. В письме в Киев бабка Наталья писала:
«Дорогая моя дочь, а также зять мой, кланяюсь вам низко. Каждый день встаю утром в шесть часов. Будит меня радио. Сколько раз Григорьевне говорила: выключай радио. Но что горохом по лбу, то и ей мои слова. Не ставят они меня ни во что. Каждый день готовлю, стираю пеленки от детских какашков. От этих какашков уже кожа с рук лезет. А старшая внучка у Григорьевны — шкодница. Дразнит меня и спицы ворует. И холодно тут так, что ноги почти не ходят. Помру я, мои дорогие, здесь, если не уеду. А потому и прошу тебя слезно, дочь моя Валентина, чтоб ты написала письмо Григорьевне. Напиши, что внучек мой Вадичка заболел и за ним ухаживать некому. Чтоб я смогла к вам вернуться».
Бабуля ни слова никому не сказала про то письмо. Через пару недель из Киева пришел ответ.
Бабка Наталья вошла в кухню и виновато объявила, показывая письмо от дочери:
— Вот, Вадичка заболел…
Остался после ее отъезда только недовязанный свитер для моего отца.
Зимой гомункулы научились говорить друг с другом на особом, только им понятном языке. Они брали деревянный кубик, который я им протягивала, изумленно открывали рты и долго обсуждали между собой странный предмет идеальной кубической формы. Обсуждение они вели с самыми разными интонациями: то удивленно, то негодующе, то восторженно. Порой один из гомункулов переворачивался на живот и — как ни старался ему помочь другой — уже не мог вернуться в исходное положение на спину. Тогда оба начинали ругательно вскрикивать, а если помощь долго не шла, то и рыдать. Наблюдать за гомункулами было почти так же интересно, как за марсианским ландшафтом пустыря.
