Вот сейчас Кузнечик вспоминает, как убегал в тундру на речку. Там он ловил налимов на донки. Речка была бурная, с перекатами, но неглубокая, на перекатах мелко — по колено. Все называли речку просто — «речка». Позднее Кузнечик узнал, что она называлась Изьюорш.
Я смотрела в дверной проем, прямо на Дениса. Он сидел, глядя в монитор, и потирал щетину на подбородке. Как я его любила в эти минуты, моего безнадежного мудака, моего длинноногого Кузнечика.
А он думал об отце, что приехал на Север из далекой деревни в центре Империи, чтоб шахтером быть. Но недолго пробыл отец шахтером — травму получил. А ведь говорили ему мужики: свистеть в шахте — плохая примета, на свист кровля идет. Отец, как вспоминал про это, огорчался: «Э-их, глупости все. Неучи придумали это. А вот государство — оно во всем виновато». Остался отец на шахте плотником. Не сбылись его мечты о длинном рубле.
Север Империи — тоскливое место. Но отец боялся отсюда уезжать. Инвалидом он стал по зрению — а кому инвалид со всем его семейством в других городах нужен? Хотя на инвалида он был не похож — здоровый, усатый, только глаз косил в сторону. Отец Кузнечика молча, про себя, знал себе цену, но доказывать ее делами не умел.
Свистел ветер и стучался в окошко — так же, как в те незапамятные времена, когда под полом была вечная мерзлота, а за стеной сосед-немец готовился уйти в тяжелый двухнедельный запой, мрачно смотрел на алюминиевую кружку со спиртом и рычал русскую песню.
В одной из квартир открывали кран — знак того, что через полчаса вся Железка двинется в сторону станции, преодолевая морозную тьму. Денис выключал компьютер и снова ставил чайник — уже для того, чтобы я поднялась, насыпала ему из банки кофе в кружку и нарезала булку. Его надо было кормить бутербродами по утрам.
По субботам Кузнечик просыпался, тряс меня за плечо и приказывал:
— Найди мои очки!
Как будто это я накануне вечером специально их от него спрятала. Он становился капризным без очков.
Очки были на их обычном месте — в тапке, который прятался под диваном. Кузнечик надевал их, надевал штаны и футболку, и тут я предлагала:
— Пойдем греться в ванной?
— Пойдем! — и он стягивал только что надетые штаны.
Если бы за скорость стягивания штанов давали значок ГТО, он получил бы золотой.
Осуществить наш замысел мешал шорох за дверью в другую комнату. Там по ночам на раскладушке спал Саша Петров — особенный поэт, который писал стихи на полях газет шариковой ручкой, закусывал коньяк селедкой и носил коричневые тапочки. Тапочки разносили по квартире запах пролитого на них коньяка. Саша ходил по съемной квартире и смотрел на свои тапочки ласково и задумчиво — словно сквозь их ткань, сквозь этажи и почву пытался высмотреть загадочное ядро планеты. Из своей комнаты он выползал, предварительно покашляв. Так он оповещал нас о предстоящем ему походе в туалет. Денис, как настоящий кузнечик, прыгал под одеяло и претворялся молекулой, растворившейся в складках постели, безобидной и не имеющей секунду назад непотребных помыслов.
