Вскоре Хохлов отвез мать в больницу, где ей вводили транквилизаторы и где взгляд ее потух от тоски. Оттуда она вернулась к себе домой, в Грушовку. «Нет, сыночек, — твердо сказала она ему. — Мне у тебя и поговорить не с кем, а в Грушовке все мои подруги…» Мать успела посадить огород и умерла от сердечного приступа. То, что потом Шурочка приносила зелень и редиску с бабушкиного огорода, казалось Хохлову кощунственным. Со смертью матери он понял, что в свой черед тоже пройдет по ее последней дороге, и из его души умчался тот грушовский мальчик… мальчик, о котором сегодня напомнила древняя грушовская старуха.
Хохлов поднял голову и посмотрел на навесные кухонные шкафы. Там среди глиняных крылатых драконов, свистулек и баранцов возвышался большой кувшин, похожий на амфору. Хохлов залез на табурет, взял кувшин, обтер ладонью. Это был глиняный сосуд, покрытый пупырчатым слоем охристой глазури, сделанный в начале прошлого века. Хохлов помнил его с детства — единственная вещь, оставшаяся от прадедов.
На кухню вошла Зина, увидела мужа на табуретке и устало спросила:
— Хочешь вызвать джинна?
Он слез с табуретки, ожидая упрека. И еще, кроме кувшина, от матери осталось воспоминание о надрывном труде — пусть грушовский дом и продали, оно заключалось как будто даже в деньгах.
Зина уже переоделась в халат голубого цвета, под глазами блестел ночной крем.
— Ты зря ей потакаешь, — сказала она. — Девочка еще ничему не знает цены.
— Все будет хорошо. Ей хочется поиграть в независимость? Пусть поиграет. За детей нам нечего волноваться.
— Я волнуюсь. Ведь мы не сможем повезти их ни в какое путешествие. Она улыбнулась, словно спросила: «Помнишь, как ты когда-то придумал путешествовать?»
Он обнял ее и сказал шепотом:
— Давай поженимся?
— У меня муж и дети, — ответила Зина. — Я серьезная женщина. — Она отстранилась.
— В сорок пять — ягодка опять, — шутливо продолжал Хохлов.
Они играли в любовное ухаживание. Знали, конечно, что это игра, не больше. Но она уже давно помогала. С той поры, когда стали убегать от семейной рутины.
— Ягодка, — вздохнула Зина. — Боюсь, мы воспитали их слишком независимыми… И ей кажется все естественным! Почему ей не стыдно?
Тревога занимала жену прочнее, чем игра, и Хохлов ощутил ревность, а потом неловкость за свою ревность, как будто теперь нельзя было ни о чем думать, кроме Шурочки.
Загадка таилась в том, что вдруг дети и родители стали равны. Прежний опыт все еще порождал страх за детей, а им сейчас уже ничего не грозило. Чего же родители боятся? Того, что дочь узнает любовь мужчины? Но это неизбежно. Забеременеет? Вряд ли. Зина прорабатывала с ней эту тему. Чего же они испугались? Своего страха?
