Таков он для себя, но таков он и для других.
Несколько лет назад Левин потерял тридцать тысяч рублей на продаже сахара. Все думали, что тут-то наконец он падет духом. Ничего подобного! В пасхальный вечер на торжественной трапезе жена посетовала на то, что из-за поздних заморозков не удалось достать хрена (его, по обряду, полагалось отведать как символ испытанных некогда в Египте страданий). Михоел Левин, восседавший по-праздничному в кресле, усмехнулся:
— Пустяки. Вели подать немного сахару.
Острота обошла весь город, ее долго вспоминали.
Однажды в молодости Левин болел глазами. Предстояла операция. Врачи приготовили наркоз, но Левин сказал профессору
— Усыплять не надо. Я не нуждаюсь в этом. Я погружусь в раздумье и ничего не буду чувствовать!
В этом он ничуть не похож на свою жену.
У той, едва она почувствует легкое недомогание, сразу на глазах слезы, крупные, медлительные. Лицо спокойное, грустное, и слезы катятся одна за другой. Это она в думах своих прощается с любимыми детьми — Пенек не в счет, — мысленно раздает свои драгоценности нищим на помин души. После этого она начинает ходить по врачам, и благочестивое намерение раздать драгоценности понемногу забывается.
Так было и этим летом, перед ее отъездом за границу. Михоел Левин тогда сказал жене:
— Уж слишком большая ты неженка, любишь себя очень…
В голосе его звучало обычное пренебрежение к чрезмерной чувствительности жены. Он пожал плечами:
— Из-за твоих вечных страхов жизнь не в радость.
Она повернула к нему грустное, спокойное, заплаканное лицо:
— Не упрекай меня. Погоди — и к тебе придет страх.
Ее слова оказались зловещим предсказанием. Вот уже вторая неделя, как Михоел Левин не выезжает из дому, — ему не по себе. В сокровенных глубинах своего шестидесятипятилетнего не очень крепкого тела он чувствует что-то тревожное, необычное.
2
Первая неделя.
Михоел Левин притворился, что занят спешной работой, засел дома на несколько дней, погрузившись, впрочем, больше в богословские книги, чем в торговые дела. Призвав к себе в спальню кассира Мойше, он, лежа в постели, объяснял ему скрытый, полный многозначительной глубины смысл библейских строф.
Когда Мойше покидал спальню хозяина, на лице его, обычно непроницаемом, было заметно волнение. В дверях он столкнулся с Ешуа. Этот словно согнулся под бременем своих несчастий, но старался казаться оживленным, улыбался.
У Мойше — лицо в каменных складках, голова втянута в плечи, нижняя губа отвисла. Кивая на двери спальни, он произнес с оттенком восхищения:
