Стругацкий вскочил с места и готов был уже одним взглядом уничтожить Шинкареву. Валдаев отошел от окна и придавил большим пальцем пепел в трубке. Ангелина Потаповна бросила:
— Отвергнуть можно все, предложить труднее.
Могилевская привычно, как это она всегда делала на собраниях, постучала ложечкой по чашке — колокольчика не было:
— Лина! Дай человеку высказаться.
— Для нового театра, — не слыша возражений, продолжала Ксюша, — нужна и новая платформа. Семен Макарыч ничего такого не предложил, а претендующему на главного режиссера надо было начать именно с этого. Мы получили хороший урок. Обожглись. Теперь дуем и на воду. Лидия Николаевна, Егор Егорыч, Олег Борисович, Павел Савельич, Виктор Иваныч! Вы — ядро театра. Обращаюсь к вам: вы можете перейти от слов к делу? Дать хотя бы шанс, надежду? Ведь больше мы уже не соберемся. Плавать вокруг да около стало просто невмоготу.
В этом с Шинкаревой все молча согласились.
— Виктор Иваныч, — обратился к Валдаеву Красновидов, — позвольте мне слово. — Он попросил слова у Валдаева с явным умыслом: и чтобы подчеркнуть его приоритет в этом обществе как хозяина дома, и чтобы привлечь внимание к тому, что он будет сейчас говорить. В Валдаеве он видел единомышленника, который поймет его и впрямую и в намеке. Виктор Иванович догадливо, с особой проникновенностью ответил:
— Пожалуйста, Олег. Жду твоего слова.
— Вы знаете, — начал Олег, — я все это время после пожара находился, как бы сказать, на особом положении. Бездельничал. Поэтому было о чем подумать на досуге. Признаюсь, до сего дня положение казалось мне не таким уж безвыходным. Сейчас понял: вопрос нашего бытия запутался в клубке пересудов. Это прямая дорога к панике. А в панике решительных поступков не совершить. Ищем виновников, перекладываем наши проблемы на плечи других. Виним кого угодно, только не себя. О важном говорим как-то поверху, вообще. — Он сделал небольшую паузу, подумал и продолжал: — Мне лично больше жалко театр-здание, которое сгорело, а не театр-труппу, которую расформировали. И, прямо скажу, не такое уж это редкое событие, как многие считают, — расформирование труппы. Театры прогорали и раньше, прогорают и теперь. Прогорают в основном по двум причинам: либо из-за нерадивого, бездарного руководителя, либо от плохо сработавшегося, творчески угасшего актерского состава. Нашу беду мы не имеем оснований валить только на нерадивое руководство. Беду мы несли в самих себе. — Голос его густел, видно было, что и волнуясь, мыслью он владеет крепко. — Нас за-да-вил господин Штамп! Штамп, если его не пресечь в зародыше, насмерть отравит любой, самый могучий организм. Это предсказывали и великие — радивые! — руководители. Немирович-Данченко предостерегал от возникших штампов даже МХАТ в пору, когда театр находился в пышном расцвете. Над нами штамп начал властвовать уже с послевоенных лет. За планом, за прибылью и штурмовщиной, в погоне за эффектом и яркостью мы потеряли бдительность к самим себе. Стали ма-сте-рить спектакли, а не творить их. Наше художественное чутье незримо беспощадно притуплялось. И даже самые требовательные актеры больше отдавались инерции «поточности производства», чем заботе о глубоком проникновении в художественную сущность искусства. И вот вам результат. Иного и быть не могло. — Он снова сделал паузу, оценил, как воспринимают сказанное, и вдруг обратился к Шинкаревой: — Да, Ксения Анатольевна, вы правы, потерю понесли актеры. Но они и вины с себя слагать не имеют права. И замечу: чем больше провинность, тем выше, по законам юстиции, и наказание. И если мы собрались сюда на откровенный разговор, то откровенно и надо заявить: это наказание мы должны принять. С тем чтобы должным образом себя оправдать. И окажется, что провиниться легче, чем реабилитироваться. Готовы ли мы пойти на искупление или нет? Это первый вопрос, на который мы ответим сегодня же. А потом можно ставить вопрос о консолидации энтузиастов, решивших не расставаться. Так готовы мы на искупление или нет?
