Директор отводил глаза от округлых форм молодой дебютантки. Он прямо при актрисе поблагодарил Лежнева за ценную находку, а Лежнев, сухой, с бескровным худым лицом, голым поблескивающим черепом, умиленно раскланивался, будто это его принимают в театр, а не Ксению. Главный режиссер, напротив, изучающе оглядывал ее с ног до головы. Директор спросил:
— Вы беспартийная?
— Я коммунистка, — ответила Шинкарева.
Главреж, понизив голос до профунды, вкрадчиво осведомился:
— Извините меня, Ксения… э-э… Анатольевна, вопрос нескромный. Вы выглядите много моложе своего возраста. Чем объяснить, что институт вы закончили с таким опозданием?
— Мне двадцать шесть лет, — прямо ответила Ксюша. — После войны я работала, — она чуть запнулась, — в оперетте. Подрабатывала. А перед институтом еще и училась. В вечерней школе.
— Спасибо, — главреж приложился к большой и мягкой Ксениной руке, — и еще раз извините.
Ксюше эта церемония показалась излишней и слащавой. Она спросила:
— А что, мой возраст может стать препятствием для…
— Что вы, что вы-ы-ы! — прервал ее главреж, расщедрившийся на комплименты. — Ваш возраст прекрасен. А непосредственность… Это такой плюс. Что вы, что вы, все решено, и двух мнений быть не может.
И все началось прекрасно. Весь мир, казалось Ксюше, улыбался. Шагая по улице, она сдерживала себя, чтобы не похвастаться каждому встречному, что она принята в Драматический театр. Она акт-ри-са! Понимаете, люди, что означает это слово, хотелось ей крикнуть на всю улицу. Это все! Вся жизнь. Нет ничего прекраснее, чем быть актрисой.
В первый же сезон ей надавали ролей, не знала за какую взяться. Репетировала, захлебываясь от удовольствия. Характер у нее добрый, покладистый. Она, как нездешняя, в свои двадцать шесть лет не знала еще, что такое плохой или злой человек. Нет таких, это неправда. Всегда улыбчивая, приветливая, скромно, некричаще, как многие ее подруги, одета, копна волос схвачена ленточкой. Лицо открытое, на щеках легкий румянец, ни пудры, ни губной помады, ни ретуши. Высокого роста, плавна в движениях, без тени позы, самолюбования. Подарок театру, как ее кто-то однажды окрестил.
Режиссерам было в полное удовольствие с ней репетировать. Что ни скажи — на все готова. Повторить сцену? Пожалуйста! Хоть двадцать раз. Без устали. Без капризов. Наивна, доверчива, глаза жадные, неподдельно восхищенные. И случалось, роль явно не ее плана, не роль — гроб. Не выговорить, не то что сыграть. Нет, посидит, помучается, все губы искусает, от бессонных ночей придет на репетицию с синими кругами, с воспаленными глазами. «Я нашла! Придумала. Можно попробовать?» Начнет — и все правда, все выговаривает, так и сияет изнутри. А потом, без тени кокетства, спросит еще:
