Он помолчал, потом с надеждой и наивным простодушием спросил:
— Лина, я могу перестать быть механизмом?
Лина с умилением смотрела на него и улыбалась: «Он действительно стал каким-то другим, новым». И почувствовала, что очень любит его сейчас, такого нескладного, трудного, вечно сомневающегося.
— Нет, — сказала она с лукавством, — не можешь, милый ты мой, в этом нет надобности. Ты самоед, все, что ты наговорил, не имеет к тебе никакого отношения. Он попытался возразить, Лина не дала ему раскрыть рта: — Не спорь, мне лучше знать. У тебя только не бывает времени оглянуться и посмотреть на себя. Ты вспомни, сколько за все годы, что мы вместе, было у тебя выходных дней? Ни одного. Два месяца, которые ты провел там, в клинике и в санатории, позволили тебе, быть может, в первый раз подумать о здоровье, о людях, о жизни вообще. Не терзай ты себя попусту.
Она права, признался в душе Красновидов и заходил по комнате.
— Я задумал нечто, Лина. Не перебивай! Все пока очень сумбурно, это витает передо мной. Мне нужен толчок, малюсенькая зацепка. Не могу ее найти, но чувствую, если я ее найду… — Он ходил по комнате, говорил тихим, ровным голосом, и говорил против обыкновения очень много. — Мы остались без театра. И что теперь? Сложить крылья? Дело, как видишь, не в здании. Пожар съел труп. Но не труппу, хотя, как оказалось, сгорел-то театр задолго до пожара?! И никто из нас, к сожалению, не задавался по-настоящему вопросом, почему Стругацкий — пошляк, главный режиссер — фигляр и недоучка, а директор — дерьмо и кисель. Знали мы об этом или нет?
— Знали, Олег. Но думали, что это так и надо. А если думали, что так не надо, то терпели, кривлялись перед ними, давали возможность жить, а сами страдали. Страдали, а все же кривлялись.
— И этим помогали театру гибнуть. По-мо-гали, Ангелина! Теперь его надо возродить. Нас новые стены не спасут, это уж точно. Играть можно и в сарае, но играть надо так, чтобы публика валом валила в этот сарай. Значит, дело в качественной перестройке театра. Давай посмотрим правде в глаза. Что делалось последние годы? Все шло самотеком. Мы подчинялись инструкциям и тащили телегу, без разбора нагруженную всяким хламом. Жизнь шла далеко впереди нас, она шла сама по себе, а мы сами по себе. И это страшнее пожара.
Он сел на тахту и обнял Лину за плечи, она почувствовала, что руки у него ледяные.
За ужином Ангелина Потаповна положила на стол пачку нераспечатанных писем: просьба помочь устроиться в театральную школу, благодарные отзывы об исполненной роли, приглашение на творческую встречу… Некоторые письма приводили Красновидова в умиление: «Одолжите денег…», «Где достать пособие для желающих заниматься мотоспортом?», «Правда ли, что Жан Габен имеет стадо коров и сам пасет его?»
