«Уважаемому мужу моему, знатному и славному Самуэль-Мееру. Пусть долго светится звезда его жизни!
Во-первых, сообщаю тебе, что я, преданная жена твоя Голда, и наши детки — Гитка, Мотл, Ёська, Зорахка и Цыпочка — спасибо святому имени, живы и здоровы. Дай Бог слышать от тебя новости не хуже.
Во-вторых, я удивляюсь твоему длинному молчанию. Ты молчишь, как рыба. Или я тебе не жена? Или мои дети не твои дети? Или океан смыл с твоей памяти родную семейку? Уже почти год, как от тебя ни письма, ни денег. А дети не молчат. «Где наш папа?» — спрашивают они. Маленькая Цыпочка вместо «папа» говорит «тятя» и ручками при этом воздух ловит. Голосок у нее, как у птицы. Сам понимаешь, что дети не куклы, а живые существа. Глаза у них бдительны. Многое видят, многое просят. Дай им картошки, мяса, селедки, супа, молока. Дай им башмачков, костюмчиков, платьиц, маечек, шапочек, платочков. Хоть ты для них лавочку открывай! Им многое нужно — даже врачей и фельдшеров, хотя они и не царские дети.
От голода и холода они вечно болеют. То животик болит у Гитки. То Ёська босую ногу гвоздем насквозь пробьет. А у Цыпочки коклюш. Вечно она одно дело делает — кашляет и кашляет. А Мотл кашляет и без коклюша. А у Зорахки и поныне кривые ножки. Годы его идут вперед, а он сиднем сидит на одном месте уже скоро пять лет. За Мотале нужно заплатить ребе пять рублей. Я вырвала бы из своего рта пять зубов и отдала бы ребе, но за мои пять зубов в магазине не дадут и отравы для мышей. Вот такое, как видишь, мое хозяйство. Бьюсь как рыба об лед, а жизнь моя — полынь, а не мед.
Дети наши отца имеют, а растут, как безотцовщина. Горожанам и пожаловаться нельзя — глаза выцарапают, заклюют! Обо мне они говорят так:
— Голда живет, как графиня-монархиня. Голде горевать то же, что богатой Па-Леи попрошайничать. Шуточки, муж Голды — бывший балагула[3] Самуэль-Меер — в Америке золото собирает и бриллиантами заправляет. А она, Голда, бублики из лозовой корзины продает да еще на свою долю жалуется.
Вот так горожане о нас говорят и едят меня без хлеба. Ай-яй, ох! Они же не видят, что в моем горшке на комарином смальце горе варится, бедой и слезою солится.
Самуэль-Меер, ты слышишь или нет? Скажи хоть, что мне делать? Через океан к тебе рукой не достану. Плача моего не услышишь и слез моих не увидишь. Сидишь себе в американском кабачке со шляпой на голове, с золотыми часиками в кармане — точно магнат — да пьешь американскую водку рюмка за рюмкой. Ты же стал, как чужой. О, горе мое! О, беда моя! Слава тому мужу, который не сидит в компании с бездельниками, в кабаках не бывает, да злых путей не познаёт, не знает. Слава тому мужу, который с пустыми людьми не дружит и с хитрецами не лукавит.
