— Да-а, — усмехнулся Дмитрий Иванович, — должно, Мамай и до сей поры клянет себя, почему тогда не отрубил мне голову.
До самого полудня князь составлял грамоты подручным князьям и воеводам, которые великокняжеские писцы старательно размножали под руководством престарелого дьяка Нестора и его помощника Внука. А уже под вечер князь получил сразу два известия: от своего посла в Орде Захара Тютчева и от пленного ордынца из свиты Мамая, который был доставлен в Москву двумя воинами из сторóжи Василия Тупика. Известия совпали.
Из них было видно, что Мамай медленно продвигается к верховьям Дона, но не спешит, хочет дать своим союзникам время подготовить войска. А союзники у него — литовский князь Ягайло и рязанский князь Олег. Они наметили соединиться в Семенов день, первого сентября, у Коломны и всеми силами ударить по Москве.
Теперь наконец Дмитрию Ивановичу все стало ясно, но ясность эта ударила его, словно арапником. Он думал, что против него один Мамай, а тут собирается сразу тройная сила.
И впервые его сердце дрогнуло. Он заперся в приделе церкви Спаса Преображения и погрузился в тяжкие думы. Прав ли он, вступая в единоборство с всесильным ханом и его союзниками? Все ли рассчитал? Не тянет ли он Русь к кровавой погибели? Не поведет ли своих ратников на заведомый убой? Не проклянут ли его русские люди за непримиримость, за непокорность хану? Как решить, как поступить?
Князь сел на лавку — ноги не держали его. Сбросил с головы легкую летнюю тафью, расстегнул ворот рубашки. Внезапная испарина обожгла лоб, потом медленно поползла по всему телу.
Вот она, тяжкая ноша великокняжеской власти!
Князь долго, до самого вечера оставался в соборной каморе. Мысли наскакивали одна на другую, сшибались в несогласии, никак не выстраивались в привычный ряд.
«А может, и правда послушаться тестя моего Дмитрия Константиновича, пойти на мировую с Мамаем?» Но тут же князь с горечью отбрасывал эту мысль. «Да не спасет это Русь! Нет, не спасет! — грохал он кулаком по столу и вскакивал, отшвыривая ногой тяжелый дубовый стул. — И от ярма ордынского не избавит!»
Князь чувствовал, что эти опасные колебания могут погубить затеянное им дело, пытался овладеть собой, обрести прежнюю уверенность — и не мог.
Уже начало темнеть, когда он вернулся во дворец, в свою горницу, и послал сказать княгине, что ему неможется, умаялся за день, пусть вечеряют без него. Не раздеваясь, князь лег на широкую, с толстой ковровой подстилкой лавку и заложил руки за голову. Два железных жировых светильника, укрепленных на стенах, освещали лишь часть горницы, остальное тонуло в сумраке.
