У Дона Великого | страница 87

— Куда татей подевали?

— В Константино-Еленинскую камору заперли.

Князь круто повернулся и быстро зашагал к Константино-Еленинским кремлевским воротам. Свибл и Григорий молча последовали за ним.

При входе князя и его спутников в пыточную камору двое убийц со связанными руками, в лаптях, в изодранных рубахах, с багрово-синими полосами на спинах сразу же упали на колени. Третий же так и остался стоять, прислонившись к стене. Его тело с повисшими на нем клочьями рубахи также было исполосовано кнутом, а

лицо сплошь покрыто кровоподтеками. Готовый ко всему, он исподлобья смотрел колючим взором на вошедших. Григорий выскочил вперед и закричал срывающимся фальцетом:

— На колени, холоп! Перед тобою великий князь московский! — И, обернувшись к князю, указал пальцем на стоявшего у стены: — Вот он, Ермошка, первый убивец! Дозволь, княже, я их мечом посеку!

Князь досадливо отодвинул Григория назад и молча, с пристальным любопытством и вниманием стал рассматривать Ермошку. Это был русоголовый парень лет двадцати пяти, высокий, крепкого телосложения, каких немало было среди посадских и деревенских жителей Руси. Хмуро и строго князь спросил:

— Ты убил боярина Перфильева?

— Я стрелой его сразил! — смело ответил Ермошка, выпячивая грудь.

— Как же вы посмели своего боярина порешить?

— Сей боярин зверь был лютый!.. Сколь душ крестьянских загубил!

— Как же ты не ведаешь, ить бояре от бога! — повысил голос князь.

— От бога?! — в глазах Ермошки сразу полыхнула ярость. — Так отчего ж они над черным людом измываются? Кнутами секут насмерть, голодом податных морят?.. По всем вотчинам подъяремные смерды стонут. Сие как, по-божески?

— Зарублю я сего душегуба! Дозволь, княже! — прорычал Григорий из-за княжеской спины.

— Я смерти не страшусь! — гордо поднял голову Ермошка. — Господь сподобил меня всех подневольных в нашей вотчине от изверга избавить. За то и на плаху иду… И ответ перед всевышним держать стану на том свете.

— Не зарывайся, смерд! — прозвучал раздраженно голос князя. — Лишь я, великий князь, властен над боярами расправу чинить!

— Так отчего ж не чинишь, коли властен?! — с прямым осуждающим вызовом воскликнул Ермошка. — Аль ты совсем ослеп? Доколе ж сию пагубу бедным людям терпеть можно? В твоем великом княжестве нету ни правды божьей, ни защиты от злодейства боярского сирым и слабым.

Ермошка стоял перед князем, как грозный судия. Князь молчал, пораженный не столько дерзкой смелостью Ермошки, сколько правдивостью его слов, которую князь лишь чувствовал, но не мог уяснить точно и определенно. Как великий князь, он стремился установить в своем княжестве порядок, справедливость, тишину и потому крайне не одобрял своевольства, жестоких притеснений вотчинными боярами молодших людей. Но ведь и великокняжеские тиуны и приставы, собирая по его же приказаниям подати и налоги с черных людей, разве не делали то же самое? В глазах князя мелькали крайняя досада и гнев на самого себя: он не знал, как и что ответить стоявшему перед ним холопу. Мысли его спутались в клубок, в котором он никак не мог разобраться. А Ермошка, переступив с ноги на ногу, вновь притиснулся к стене и, глядя князю прямо в глаза, произнес с какой-то глухой задушевной горечью: