— Черный люд чтит тебя, великий князь, потому как ты крепкий стоятель супротив басурман за землю русскую. И мы готовы всем скопом идти за тобой. Но пошто же ты не пресекаешь зло боярское, потакаешь им во всем, во дворце княжеском лаской их привечаешь, совет с ними во всем держишь?.. Аль и ты заодно с ними?
Князь чувствовал, как его все больше и больше охватывало раздражение. Такие речи ему не приходилось слышать даже от бояр. Ущемленное самолюбие господина, привыкшего повелевать и подчинять, вставало в нем на дыбы. Мелькнула даже мысль, а не позволить ли Григорию покончить все одним взмахом меча. Но его удерживала от этого какая-то неведомая могучая сила, исходившая от этого бесстрашного человека: она подавляла мысли князя, он никак не мог ее преодолеть. Именно это и раздражало его. Поэтому уже с явной угрозой в голосе князь выкрикнул:
— Как ты смеешь, подлый смерд, осуждать княжескую власть!
Ермошка исподлобья глянул на князя, и его губы скривила едкая усмешка:
— Вишь, как правда-то тебе не по нраву!
— Чья правда, твоя?! — поддавшись гневу, князь уже едва сдерживал себя.
— Не токмо моя. Подневольных людей русских та правда. Обездоленных и нищих, кои бродят по твоему княжеству, та правда. А поди сыщи на Руси сию правду!.. У тебя, князь, как видно, ее не сыскать. У тебя княжеская кривда, коя схожа с боярской кривдой!
— Замолкни, холоп! — уже в ярости закричал князь, и вдруг, чувствуя, что может сейчас сорваться и тогда произойдет нечто страшное и мерзкое, он крутнулся и почти выбежал из пыточной в стражницу. Там он плюхнулся на лавку и опустил голову, пытаясь взять себя в руки.
За ним с недоуменными лицами вышли из пыточной Свибл и Григорий. Свибл плотно прикрыл дверь, задвинул засов, а Григорий вновь бросился к князю.
— Княже, дозволь! Я ему башку снесу!..
— Да не шебарши ты тут! — с сердитой досадой остановил его князь. — Ты, Григорий, шел бы отсюда. Мы тут и без тебя все порешим. Иди, иди!
После ухода Григория князь сидел некоторое время молча, вперив взор в землю и постепенно остывая. Свибл, не совсем понимая состояние князя, проговорил как бы самому себе:
— А и смел же сей тать!.. Отчаянный!
Князь вскинул на него глаза и с каким-то восхищением и одновременно с досадным сожалением произнес:
— Он храбрец, боярин. И умен зело. Самородок русский! Жалко его. Такой с превеликой пользой радел бы за землю нашу при дворе княжеском. Но Перфильев своим бессердечием, жадностью, да и спесью боярской озлил его до крайности. Он теперь лют, яко зверь… Ныне и его ум, и храбрость нам во вред. Теперь он супротив нас за черный люд стоятель, а потому и опасен. Главарем холопским может объявиться и большую беду сотворить, а то и смуту учинить… Правду он молвил про Перфильева, чистую правду, а признать нам ее нельзя… Вот оно какие дела, Федор Андреич.
