– Не хочу больше, не мучай.
Он сдался, сделался совсем хрупким, болезненно прозрачным в ее восприятии – сильный мужчина с виду, а внутри напуганный и измотанный ребенок.
– Ты… съездишь в Лаво, хорошо? Пора выйти из образа жертвы – ты будешь жить…
– Жертвы? – Дар вспыхнул, как порох. Ох, зря она опять тронула за больное. – Да пошла ты, поняла? Спустилась тут… хер знает откуда… рассуждаешь!
За дверь он вылетел стремительно. Едва успел на ходу сдернуть куртку с крючка.
Картошка так и стояла на плите – наполовину жареная, наполовину сырая и не соленая.
Эмия подцепила одну штучку на вилку, пожевала, поморщилась от хруста, отложила. Невесомо уселась на табурет в кухне, взяла в руки хлеб, вздохнула. Долго сидела пустая, без мыслей, пропуская сквозь каждую клеточку тела чужую боль и собственную печаль, думала о том, что жизнь – это то, что случается с тобой именно сейчас, не завтра. Сейчас грустно, но все равно здорово, потому что за окном шумят деревья и бегут облака, потому что гуляют люди, потому что жизнь. Смерть настигнет их всех – это часть великого замысла, – но пока еще есть время и что-то можно изменить.
Все наладится – эмоции остынут. И вернется домой Дар.
* * *
Детская площадка смотрелась насильно-праздничным пятном в центре унылого двора. Вокруг бурый газон, дальше строгие росчерки голых лип и серые многоэтажки с проплешинами розоватого цвета между рядами окон. А детские горки синие, зеленые, красные, как куртка одинокого мальчишки, стоящего у качели.
Дар курил и даже не чувствовал запаха дыма, который вдыхал. Что-то внутри него дрожало с той самой минуты, когда в разговоре всплыло слово «мама»… Он давным-давно запретил себе думать о ней, и тут Эмия руками по локоть залезла в самое мягкое месиво его души.
Больно, черт возьми. Наверное, болезненнее пустой надежды ничего нет.
Богиня? Дура? В этот момент он совершенно искренне ее ненавидел – дуру. Разве можно так? Да, мужик, но живой ведь, тоже умеет чувствовать.
Дар устал стоять и рухнул на ближайшую лавку, как старик. Сгорбился, свесил руки с тлеющей сигаретой между колен. Сам же поперхнулся дымом, откашлялся, затянулся еще раз.
Он давно жил один, не привык, оказывается. Ни к общению, ни к правде.
«Жертва».
Это слово царапало и обижало – он не жертва. Он просто родился не таким, как все. Ущербным. И да, сука ее дери, он жертва! А как еще?
Лужи под ногами, промозглый ветер – мерзла голова, он забыл шапку. И каким-то стеклянным и в то же время необъятным сделался мир. Слишком большим, чтобы его понять, слишком сложным – все эти переплетения, судьбы, зависимости, случайности. Почему одним все, а другим ничего?
