Обернулся: все из бара тоже вышли подышать: Тоха хмуро глядел в палубу. Луша снова взялась за своё. Я догадывался, что при её мастерстве уговаривать мой конец близок: Тоха долго не выдержит. Да и обстановка подходящая — «при пересечении границы»... Я всосал воздух. Ну что ж. Вечный сон — лучший доктор.
— Фалерий! — вдруг послышался оклик. Толпа, стоящая у поручней и любующаяся бухтой, вдруг обрела лица: академик Гаспаров, профессор Смирнов, Фунтхлебен, знаменитый Зайцер... а это — неужели легендарный Коссига?! Лучшие умы! И — Ева, моя любимая Ева бежит ко мне! Мы с лёту обнялись, закружились.
— Так, значит, всё-таки приехал? Почему не дал факс?
Почему, почему? Счастливым поцелуем я впился в Еву.
Коллеги радостно загомонили — внезапная встреча добавила оживления.
— Где твои вещи, мудак? В темпе собирайся! — За три года аспирантуры в нашем городе Ева научилась разговаривать не хуже нас.
Старые мои спутники улыбались: удачному исходу радуются все... Но Луша-то, Луша! Сделала мне поездку — и практически бескорыстно.
— На кого работаем?! — хотел на ходу рявкнуть я, но не рявкнул, потому что понял: всё в мире, как и обычно, работает на меня.
— Застрелиться! — Луша в восторге всплеснула руками.
Спускаясь по трапу, я впервые разглядел название парома. «Катюша Маслова» — падшая, но чистая, воспетая нашим знаменитым классиком Львом Толстым. Бывай!
Вместе с другими участниками конференции поднялся в белый тупорылый автобус, и нас понёс мощный поток. Я с наслаждением вытянул ноги...
Как же я познакомился с Евой? Произошло это по большому чувству, но поначалу это была не любовь, а отчаяние. В очередной раз рухнуло наше государство. Поцелуев, который раньше, бывало, рявкнув в трубку, приказывал дать мне заработать: «Ты что, Петрович, дашь погибнуть молодому таланту?!», — стал сдавать... Я его просто не узнавал. Последнюю синекуру он мне организовал на студии кинохроники, куда попал директором — то ли с повышением, то ли с понижением: у них разве поймёшь? Неужто такой мужик мог попасть в понижение? Никогда! Он сразу же властно призвал меня к себе и всё по той же непонятной симпатии партийца к левому прозаику велел браться за работу. «Свои опусы ты когда ещё тиснешь, а тут, как говорится, живые деньги! Да и вообще, этому сонному царству надо кровь пустить: окопались тут, пылью покрылись!» В дверь иногда робко заглядывали какие-то действительно пыльные личности и, вздрогнув от его зычного голоса, исчезали. «Задумал я цикл документальных фильмов, о проблемах женщин, — басил он. — Тут надо человечно делать, с юморком, а то пригрели, понимаешь, замшелых кандидатиков да докторов — мухи дохнут!» Я улыбался, хотя чувствовал себя виновато, как и всегда, когда недотягивал с энтузиазмом: люди пьянели от одного, от другого, пьянели буквально от всего, а меня, как это ни печально, ничего не брало, хотя мне бы по профессии полагалось пьянеть чаще всех.
