И сегодня, когда все, смакуя минуты покоя, угомонились, он стал твердить все то же, щурясь от внутреннего ехидного следопытства. Он напомнил задачи и сказал, что министр и начальник главпура не будут просто так стоять на вытяжку на Политбюро и что необходимы решительный сдвиг в укреплении здорового уклада и беспощадная борьба со всякой сволочью, глумящейся по своей арестантской природе над своими товарищами по оружию. Потом он заверил сидящих, приложив обе желтых, любострастных, полных ладони к сердцу, что, если он прослышит о случае неуставных отношений, посадит гада. “Даю вам честное партийное слово — не пощажу, не посмотрю ни на какие заслуги, пусть ему хоть день останется служить — размозжу как зеленую муху по стене”. В зале засмеялись, и Жванецкий смягчился, начал хмыкать и рассказывать в который раз байку о дырявой ложке. Мол, попадет этакий хлюст казарменный куда следует, а там, мол, зэки презирают тех, кто за воинские преступления осужден: пробьют они ему ложку насквозь и будет он у них только гущу хлебать, толстеть, подниматься, как на парах, и сделают они из него себе Машку. И куда бы его потом ни перевозили от греха подальше, тюремный телефон тюк да тюк исправно: “К вам Машка едет, встречайте”.
В зале покатывались, гоготали для разрядки, из вежливости и по конфиденциальным причинам. Кто еще не слышал эту прибаутку подполковника Лозового. Николаева толкнул Махнач:
— Вот клоун.
— Умираю, спать хочется, — ответил Николаев, изнемогая то ли от позора, то ли от желтого света времени.
Не растрогала Николаева и серия изысканных отрыжек товарища подполковника, неслышных, но заметных, презентабельных, как чихание в зажатый носик, очень сытных, таких сытных, что вместе с ними могли бы вылететь изо рта замполита бутерброды с копченой колбаской и яйцо под майонезом. Николаев подумал: а каково голодным курсантам в первом ряду? Каково им вдыхать запах подполковничьего завтрака? Нет, надо сидеть в отдалении.
Наконец Лозовой рассказал о том, что в одной из частей опять произошло убийство в карауле, как он говорил “крошево”, и миролюбиво отпустил всех по распорядку дня на их прием пищи. Последняя новость произвела впечатление. Ее обсуждали, выходя из клуба.
Уже естественный свет возобладал повсеместно, и снег прекратился. Из множества глоток вырывался пар, и он пошел особенно стройно и ритмично, когда построившиеся роты с песнями и дрожью огромной вереницей двинулись к солдатской столовой. В той стороне покачивалось малиновое солнце, как раскаленное крупнокалиберное жерло. Николаев обожал красоту солнца и решил в нынешнее свободное лето, после дембеля, как для оттаивания, лететь в Душанбе к родственникам в сухую жару и к настоящим персикам. За его спиной сладко, как девушка, пел длинный метис Арзуманян, наверное, с зеленым от холода лицом и огромным, слюнявым, улыбчивым, темным ртом:
