— Зачем до клубу? — спросил Николаев.
— Замполит полка Лозовой выступать станет.
— Ори и подтяни ремень, Бесконтрольный-Бесконвойный.
Бесконвойный чуть зарделся и закричал максимально по уставу, держась обеими обветренными руками за штык-нож, чтобы все “подались до клубу”. Сержанты подхватили, как будто только и ждали этого вмешательства Распорядка, и казарма стала опустевать, как склянка песочных часов, выплевывая из себя натыкающихся тело на тело молодых, радостно бегущих людей.
Николаев последним хлопнул дверью на пружине, когда ротная колонна, забивая в лед сапогами неусыпный счет Мурзина “ряс-дыва, ряс-дыва”, тронулась на утреннюю политинформацию. Вторая рота строилась с табуретками — ее очередь. Подступало время белого дневного света, сопряженного с тоской земного притяжения. Щеки Николаева полыхали, сквозь заношенное, допотопное хэбэ просачивались наэлектризованные искры холода.
* * *
В полковом клубе под крышей с крутыми шиферными скатами было натоплено и оранжево от искусственного света, как в подслеповатом предбаннике, поротно кишела курсантская братия, радовалась посиделкам в тепле и общему сбору, улыбалась землякам, безоглядно забывала о дне возвращения. Мелкими шеренгами восседали насупленные сержанты с благословенными желтыми лычками, сзади, в амфитеатре, расположились расхристанные осколки двух рот постоянного состава, “арабы” и “евреи”, одинаково разнузданные, развалившиеся на скамейках, заспанные, подчеркнуто чубатые.
Вдруг кто-то незримый закричал спросонья с хрипом: “Встать! Смирно!”, и в тот момент все увидели в правом углу сцены элегантно цепляющего занавес, пошатывающегося на бодрых, полноватых ногах подполковника Лозового, только неделю назад привинтившего к погонам по второму “болту”.
Он пошел к красной трибуне. В полку подполковника Лозового прозвали “Жванецким”. Он энергично поздоровался, ему ответили намеренно нечленораздельным гулом и сели. Он действительно любил низменную сатиру и любил заливаться со сцены соловьем, жестикулируя круглыми руками и подшмыгивая носом на манер командира полка, откидывая голову назад, и оттуда, из неудобной артистической позы наблюдать за реакцией на свое очередное бонмо. Его молодые животик, попка и лысеющий в глубину лоб были абсолютно одинаково округлы и безысходно подчеркивали его внутреннюю неунывающую сущность. На этом его сходство с великим сатириком заканчивалось и начинались различия. У него не возникало сомнений в том, что смех, булькающий в зале, является следствием его шуток, а не его персоны. Он не мог поверить, что солдаты способны использовать любую возможность для двойного смеха, для почтительного издевательства. Его веселие и панибратство довольно часто неуловимо перерастали в подсознательные газетные призывы “лучше служить родине”, “не допускать нарушений воинской дисциплины”, выявлять хулиганов и докладывать о тайных мерзавцах, любителях “клубнички”. Докладывать лично ему в любое время дня и ночи. “Мы, — стучался он к совести подчиненных, — будем выжигать каленым железом эту казарменную заразу, наползшую в армию из отстойников гражданской жизни, из скверны общества и прочих не столь отдаленных мест”.
