В ночь сырую, длинную
Служишь ты периною, —
Согреваешь ласково,
Серая шинель.
— Отставить песню! — фальцетом прокричал невидимый вожатый, старший сержант Мурзин, и многоголосие подавилось. — Смирно! Равнение на-право!
В стороне, куда народ, прижавший руки, поворотил молоденькие головы, под тяжелой снежной еловой веткой, уже одетый и в фиолетовой шапке на бровях, серебристо улыбаясь, стоял с отданием чести подполковник Лозовой. В воздухе резонировал единый державный шаг и сквозило скрадываемое, гордынное дыхание.
— Вольно, — демократично сказал Лозовой.
— Отставить равнение, — после изматывающей паузы сказал Мурзин. — Команды “Вольно” не было. Тянуть носок. Ряс-дыва.
— Вольно, вольно, Мурзин, — вдогонку уточнил отчасти польщенный, отчасти обиженный Лозовой.
— Вольно, — недовольно смилостивился Мурзин, и топот по ледяной земле стал вкрадчивым, задушевным, как будто боженька убавил громкость.
Идти под управлением неистового Мурзина было мученичеством, так как он высекал из строя произведение искусства, что всегда невыносимо. “Ряс-дыва”, “Ряс-дыва, выше ногу”.
Последнее время Николаев перестал есть кашу на комбижирах, от которых у него свистели кишки, а довольствовался кружкой горячего чая и белым хлебом с кругляшком рассыпчатого, мерзлого масла. Бывало, в качестве обязательного задабривания командиру — распорядителю жизни перепадал допаек из курсантских посылок. Но сегодня излишеств не было. Николаев скучно кусал сахар и прихлебывал подкрашенный, с вялыми чаинками кипяток. Девять человек отделения за длинным столом делили остатки сухой пшенной каши и, озираясь на его равнодушную брезгливость, побаивались громко конфликтовать из-за лишней ложки. Голод в их армейской жизни стоял на первом месте, выше тоски. Они еще проходили первую стадию, когда насытиться было практически невозможно и больше по каким-то психологическим причинам. “Конечно, — завидовали они, — ему можно и поголодовать — скоро домой, кроме того, ему и здесь открыт доступ к благородным продуктам”.
Николаева тронули за плечо мягкой знакомой ладонью. Он задрал голову и увидел искрящегося и с припухлым лицом прапорщика Голубцова, беспечного старшину их роты. У того были изогнутые, кавалерийские ноги в сапогах, на которых он катился вдоль столовой, лаская сержантов и торопя еду, чтобы успеть на развод на плац. Николаев счастливо улыбался сущности Голубцова. Тот жил короткой минутной думкой, быстро свирепел и быстро наслаждался простой забавой, начисто забывал вчерашнее, хохотал и скрипел зубами одинаково яростно, с одинаковым выражением гладких голубых глаз, любил бильярд, показную независимость перед чинами, бутылочное пиво, хоккей, а ранее, в мальчишестве — стрельбу по воробьям. Его маленькая шустрая фигурка прекрасно сочеталась с высокой и толстомясой фигурой бесплодной жены, прапорщицы, когда-то невесты одного грозного майора, чья неудача до сих пор льстила самолюбию вечного прапорщика Голубцова.
