Разведчица прислушалась к разговору, подошла. Шепнула одной бабе:
— Как его звать, спроси…
— Товарищ! — обратилась та к офицеру, и все засмеялись. — Господин пан, как вас звать?
Смеется и он.
— Зовите: Ондрей…
— А по отчеству как? — спросила Марья Ивановна. — Как отца зовут?..
— Ян… По-вашему, Иван…
— Значит, Андрей Иваныч!
— Андрей Иваныч? Добре! — Обрадованно хлопнул в ладоши.
— А где вы научились говорить по-русски?
— О, наши языки много похожи!.. — улыбается.
Оказывается, с ним разговаривать так же легко, как и с теми из солдат железнодорожной охраны, с которыми Марья Ивановна успела подружиться. Может, оттого, что она заняла его сторону во время ссоры в хате старосты, а может, по каким другим причинам, он все больше разговаривал с ней.
Спросил, нельзя ли у кого в поселке купить что-нибудь из продуктов.
Бабка Санфирова назвалась раньше других.
— Хорошо, мамичка, спасибо!..
— Могу продать и я, — сказала разведчица.
— И можно к вам когда-нибудь прийти?
— Приходите…
Одна из женщин поинтересовалась:
— А что у вас за деньги? Кто на них нарисован?
— А на ваших кто?
— На наших — Ленин.
— А на наших — черт, — отвечает, — черт, что затеял войну…
Каждой из собеседниц Крибуляк доверительно заглянул в глаза, и каждый взгляд ответил ему благодарностью.
— Скажите, а партизаны тут есть?
Женщины отворачиваются, у каждой вдруг обнаруживается какое-то спешное дело — расходятся по домам.
Думала ли когда Марья Ивановна, что придется ей объявиться в своем родном селе под чужим именем да еще в таком неприглядном виде? Маскироваться пришлось, старой бабкой намазалась: навела морщинок у рта и синевы под глазами, пригодился когда-то взятый из клуба и случайно завалявшийся у нее дома старушечий парик. Подходящей одеждой у Стефановны разжилась в сарае, у самой-то сплошь все добротное, модное да приметное, старье давным-давно на тряпки ушло. На ней шаль кое-какая, латаный-перелатанный полушубок, лапти, юбка обтрепанная, с бахромой до пят. На спине горб приделанный, в руке палка, через плечо сумка холщовая. Убогая, старая, нищая. И это при ев красоте и молодости, при ее достатке! И никакого стыда перед людьми за свой обман, потому что святое дело делает.
Куда ни зайдет, голосом (измененным, старческим жалуется:
— Сжег меня немец… Вот все у меня тут, а там лишь одни уголечки…
Ей в ответ вздыхают, сочувствуют, делятся своим горем — какой же отзывчивый и терпеливый в общей беде наш народ! — и покормят, и ночевать оставят.
