Предсердия, клапана… Тут было не разобрать, не продуть, не смазать… Не было в медицине такого же класса механиков, которым достаточно было приказать, чтобы о двигателе не беспокоиться. Медицина уступала авиации во всем.
А то, что жизнь не прошла для него даром, что у него, оказывается, есть сердце, явилось для Егорова неприятным открытием. Он недоумевал.
Пораженный, он оглядывался другим, непривычно растерянным взором вокруг — и многого не узнавал: другие молодые люди бродили по поселку и обнимались у сменивших заборы штакетников… Да и дома вдруг, словно в одну ночь, заменили другими: кинотеатр стал походить на ангар, баня почему-то стала прозрачной, из одного стекла… Все, все другое! Мороженое другое, и пиво (которого стало нельзя) другое, пуговицы какие-то другие, трусы, носки, галстуки… Он иногда и впрямь с удивлением, натягивая носок, вдруг обнаруживал, что уже лет десять совсем не те носки носит! «Ничего, — утешал он себя, — это еще не трагедия».
Это, впрочем, проходило, как и накатывало. Миновала очередная комиссия, со вздохом добавив ему еще один год жизни, и Егоров, слегка пожмурившись на новый, подмененный внезапно мир, отводил взор (это был безотказный прием), смотрел в небо и вздыхал: на месте… Небо все еще было на месте, и Егорову в том небе имелось местечко. Он скреб щеку опасной бритвой, болел за «Крылья Советов», за которые ни один летчик давным-давно не болел, проводил по верному бобрику полубокса рукой: эта хорошая стрижка состригала как раз седину… он не чувствовал себя ни больным, ни старым. Только очень уж незнакомые люди окружали его — но и это кстати: если почти не осталось людей, с которыми можно вспоминать прошлое, то и прошлого у него вроде как не было, как не было его и у свеженьких однополчан.
Проснулся он неожиданно бодрым и веселым. За окном мелькали деревья, над ними висели кудрявые облака. Цыганка на нижней полке кормила грудью младенца. Взгляд ее рассеянно прошел по лицу Егорова и безмятежно улетел в окно. Егоров встрепенулся и заворочался в поисках полотенца и принадлежностей для мытья. Взгляд цыганки вернулся в купе, скользнул по Егорову и заземлился на младенце.
В коридоре курили несколько мужчин. Взгляды их остановились на фигуре Егорова оценивающе, и, доставая сигареты, он с удовольствием подумал, что никто вокруг не знает, кто он такой. Ну еще можно, наверное, догадаться, что он бывший военный, но что он летчик — этого уже не узнает никто.
