А вы все, что ни рыба ни мясо, вспоминающие о политике лишь в день выборов, вы, занимающие столбцы в переписи населения и за отсутствием собственного мнения всегда принимающие чужое, вечные соглашатели и подпевалы, неужто ни один из вас не счел нужным навестить меня? Не слышали? То, что вам нужно, вы слышите в сей же миг, даже если это происходит в нижней палате или в Белом доме! Был бы у меня арсенал ругательств Марко Охальника, я надиктовал бы страниц двадцать убористого текста и разослал вам в виде циркуляра! Или прочитал на собрании вместо доклада! Вы бы и тут аплодировали. Хотя на другой день из этой самой общины в канцелярию президента ушло бы по меньшей мере двадцать анонимок с жалобами на невыносимую обстановку, которую создает такой-сякой Данила Лисичич!
И вы, дети, что с удивлением смотрите, как вспыльчивый дядька бранится и сквернословит из-за каких-то непонятных вам проблем! Неужто ваш гундосый учитель не научил вас ничему, кроме букв да таблицы умножения? Я не виню вас, как, впрочем, и никого не виню. Я ругаю. Вам просто незнакомо чувство долга, тем более по отношению ко мне. Не умею я собирать вокруг себя ребятишек и потешать их байками, чтобы завоевать их любовь. Я построил школу, стадион, приобрел для вас домры, играйте, сколько душе угодно! Как знать, может быть, для кого-нибудь это станет профессией — ведь дурной вкус куда как живуч! А еще я организовал автобус, который развозит вас по селам, чтоб вы не намяли свои нежные ножки, чтобы не мерзли зимой, ну а еще чтоб с малых лет научились ездить хотя бы на автобусе, если уж вам не светит ездить на собственной машине. Нет, я не в обиде на вас за то, что вы как должное принимаете все мои заботы, полагая святым долгом старших — жить для вас. Но одно ваше: «Доброе утро, дядюшка Дане, как ты?» — подняло бы меня с постели и заставило бы, не щадя себя, без роздыху трубить еще лет десять! Уж это точно, клянусь своими сединами!»
Полдень.
Никто не идет, некому слушать эту рвущуюся из меня речь, которую не мешало бы послушать не только жителям нашей долины.
Почему никто не приходит?
Может быть, я забыл здешние свычаи и обычаи? Может быть, нужно кричать и громко стонать, чтоб тебя навестили? Или должен пройти слух, будто ты при смерти, и тогда прибегут взглянуть на тебя в последний раз? Есть у меня друзья? Марко, Дойчин, Вуле, Реджо, конторщица, счетовод, учитель… И можно ли назвать дружбой вечную грызню по служебным поводам, часто пустым и мелким? Неужто вся эта суета и очевидные благие свершения не высекли хотя бы одну теплую искру.
