— Спокойной ночи.
Утром Тимофей Ильич поднялся раньше меня, я застал его бреющимся в ванной. Он брился по старинке, набивая помазком пену на мыле. Он вытягивал голову вверх, чтобы расправить складки на шее, и вёл бритвой, оставляя желтовато-розовую полосу в пене. Когда он смыл остатки седой щетины и обрызгался одеколоном, я подровнял ему шею сзади, убрав лишние волоски. Я сварил себе кофе, а ему подал фруктовый йогурт. Тимофей Ильич молчал, моргал и всё поглаживал себя по щеке, как будто проверяя гладкость бритья. Кажется, он ещё не проснулся. Я предложил ему газету, и он вяло заинтересовался, рассмотрел фотоснимок на передовице, провёл пальцем по чуть зубчатому краешку бумаги.
— Тимофей Ильич, в комнате телевизор, если хотите. До вечера.
Вечером во всей квартире ярко горел свет, стоял пар. Тимофей Ильич, решив вымыться и постираться, устроил небольшой потоп. Он сидел на стульчике, собирал тряпкой воду и выкручивал в таз. Соседи пока не приходили. Я взял у него тряпку и наскоро прибрался. Тимофей Ильич смущённо извинялся, но я рассмеялся и прижал его к груди, погладил по спине. Милый, милый Тимофей Ильич! Мы развесили его бельё на батарее и сели ужинать. От хорошего настроения я выпил полрюмочки водки, а он не стал, ему уже давно было нельзя. Он пил цикорий со сгущённым молоком и рассказал, что раньше два раза в неделю ходил в баню париться, и даже сам ездил в лес за вениками.
— А теперь и сердце, и давление, и сил никаких нету, — он вздохнул, но без горечи.
Побежали дни. Иногда случались мелочи, вроде перевёрнутого молочника или разбитых чашек, а в остальном всё было спокойно. Тимофей Ильич полюбил сидеть в кресле у окна, завернувшись в плед и глядя на деревья. Летели галки, приближалась весна. Трамвай ходил уже раз в час, темнело позже, снег понемногу таял, и дворники больше не сыпали белые камушки. Появились первые тюльпаны, и я приносил Тимофею Ильичу то красные, то сиреневые. Мне нравилось, как он нюхал их своим большим носом, как улыбался, как брал меня за руку в знак благодарности. Тимофей Ильич очень любил цветы и рассказывал, как они с супругой и ребятишками, бывало, целые дни проводили в ботаническом саду.
— В июне будут пионы, Тимофей Ильич, и я вам принесу.
Но однажды, в первых числах апреля, когда я вошёл в дом с обычным весёлым приветствием, Тимофей Ильич не отозвался. Было тихо, вода в ванной не лилась, свет в туалете не горел. Пальто висело на вешалке, шапка-пирожок лежала на полке, ботинки стояли под тумбочкой. В волнении я распахнул дверь в комнату — он сидел в кресле, но не оборачивался. Я громко позвал его, но он остался недвижим. Тимофей Ильич! Я подбежал к нему, схватил за руку, Тимофей Ильич, мой милый Тимофей Ильич! Но он спал так крепко, что не слышал меня. Я стоял на коленях, сжимал его пальцы — с широкими костяшками, с большими ногтями, с седыми волосками — целовал их, но он спал так крепко, что даже не дышал.
