— С размахом строили, — уважительно отдувался он, — Не то что сейчас, до потолка рукой достаёшь.
Дома я развесил его пальто на плечиках, принёс стульчик, дал ему войлочные тапки и проводил в ванную. Тимофей Ильич тщательно вымыл руки и стал причёсываться перламутровым гребешком, а я тем временем поставил чайник. Он вошёл в кухню, одобрительно огляделся и выбрал место подальше от окна. Он попросил налить ему чаю сразу, пока не слишком крепко заварилось. Сливки из молочника он лил сам, тоненькой струйкой, а я рассматривал его руки, большие, суставчатые, со множеством деталей: жилок, складок, пятнышек и волосков. Тимофей Ильич рассказал, что он с тридцатого года и хорошо помнит войну, немцев, сначала с автоматами, а потом пленных, с лопатами.
— Тяжело было? — спросил я.
Он задумчиво покивал. Мы кушали печенье с джемом, вафли и маленькие крекеры, и чаепитие растянулось почти до полудня. Тимофей Ильич отсиделся, зарумянился, и как будто помолодел. Голос его оттаял и теперь не дребезжал, а лился ровно и спокойно. Тимофей Ильич поведал мне всю свою долгую жизнь: юность у токарного станка, учёба по ночам, занятия самбо, воинская служба в тайге, спичечная фабрика, деревенская свадьба, семейное счастье, сын и доченька, Югославия, Казахстан… Я предложил пообедать, и он согласился. Мы ели кислые щи с варёной картошкой, голубцы с грибами, сладкий рис с изюмом и кисель, и Тимофей Ильич рассказывал о внуках-отличниках, что они уже совсем взрослые и учатся в институтах.
— Хоть и коротка человеческая жизнь, а всё же длинна, — сказал он.
После обеда Тимофей Ильич зевнул, веки его покраснели, глаза слезились. Я повёл его в комнату, укладываться спать. Он попросил задёрнуть шторы и стал раздеваться. Он снял пиджак, снял жилет, снял рубашку, снял штаны, и остался в плотной тельняшке и чёрном трико. Плечи и колени угловато торчали. Одежда его уютно пахла теплом и гвоздичным одеколоном, я сложил её на стул и накрыл салфеткой. Он неловко забросил ноги на кровать, накрылся одеялом и лежал на краешке подушки, глядя вверх. Потом подвигался и пожаловался на холод. Я набросил на одеяло плед, подоткнул в ногах. Спустя несколько минут набросил ещё и покрывало.
— Так хорошо?
Он заворочался, закряхтел, кашлянул. Я выглянул в щёлку меж шторами — форточка была закрыта. Дело шло к вечеру, на дворы уже опускалась сумеречная синь. Сбросив свитер и джинсы, я лёг к Тимофею Ильичу и обнял его. Вблизи он пах совсем по-детски — молоком, мёдом, сладкой липой. Сухая кожа была прохладна, он мёрз и сразу прижался ко мне. Я положил руку ему на грудь, а согнутую ногу — на живот, чтобы соприкасаться наибольшей поверхностью. Я чувствовал, как вздрагивают его холодные ладони, как под выпуклыми рёбрами слабо пульсирует сердце. Моё дыхание шевелило прядку волос на его виске. Тимофей Ильич скрипнул, повернулся и поцеловал меня твёрдым ртом в уголок губ.
