Трамвай ходил раз в полчаса. Я приближался к остановке не спеша, разглядывая всё вокруг: неровные сугробы, кривые стволы, галок с крепкими клювами. Поднявшись по ступенькам, я отвернулся от дороги и смотрел назад. Шли люди: парень с длинными волосами, крупный мужчина с сигаретой, тонконогая девушка в шубке, старик в шапке-пирожке, в чёрном пальто. Перед ступеньками старик остановился, ухватился за перила, снял ботинок и перевернул его, вытрясая камушек. Он двигался неловко, скованно — и, вдруг потеряв равновесие, оперся ногою в сером шерстяном носке на снег. Но вторая нога скользнула, подкосилась, и он, выронив ботинок, вцепился в перила обеими руками. Я сбежал вниз, помочь, подхватил старика под мышки, уравновесил, поднял ботинок и поднёс ему.
— Камушек, — продребезжал старик, улыбаясь, — камушек попал.
Я потряс ботинком, и мы наблюдали, как белый камушек вылетел и поскакал по льду. Такими камушками дворники посыпают дорожки, чтобы не было скользко. Я поставил ботинок рядом с шерстяным носком, и старик нагнулся к нему, но не мог дотянуться — то ли поясница, то ли слишком туго укутался. Присев на корточки, я приподнял его ногу, стряхнул снег с носка, натянул ботинок — он сел очень плотно — и застегнул нагуталиненную молнию. Распрямился, и мы оказались лицом к лицу. Морщинистое, пористое, с большим носом, с седыми волосками из ноздрей, с маленькими бледными глазами. Из его рта шёл слабый пар с лёгким запахом лекарств.
— Пойдёмте ко мне, — пригласил я. — Выпьем чаю с молоком. Я здесь недалеко.
Я взял его под негибкий локоть, и он доверился мне, привалился. Мы шли медленно, в осторожном старческом темпе. Его звали Тимофей Ильич. Чтобы мы могли разминуться с прохожими, мне приходилось ступать в сугробы на обочине дорожки, и я набрал полные сапоги снега. Тимофей Ильич показал варежкой на свой дом — белая девятиэтажка виднелась за тополями. В подъезде я пропустил его вперёд, но он стал, заняв весь тамбур, и сказал, что ничего не видит, хотя было уже довольно светло. Посмеиваясь, мы разминулись, бочком, впритирку, и я включил свет. Тимофей Ильич подолгу отдыхал на каждой площадке и, сдвинув шапку-пирожок на затылок, промакал лоб платочком.
