Пили молча, по два глотка, запуская кружку против часовой стрелки. То ли день выдался тяжёлый… То ли ржавые таёжные сумерки просыпались в глаза… Изображение мира смазалось, словно в телеэкране со слабым приёмом антенны, очертания фигур чуть сдвинулись и выпали из привычного течения времени. Но вместе с этим, не происходило ничего из ряда вон выходящего, ничего такого, что обычно случается после неожиданного употребления бешеных шаманских грибов, когда сознание застигается врасплох, на базарном перекрёстке толкущихся мыслей. Не выскакивали из-под земли оголтелые гномы, большезубые и со злобно искажёнными рожами. Не возносилась странствующая душа на Острова Блаженных, в юго-западной оконечности Аида, чтобы познать бессмертие и уверовать в загробную участь новопрествленных праведников. Не ползали по зарослям пыльного папоротника окровавленные богомазы, ослеплённые монтажными ножницами, соткавшимися из позвоночной жидкости угловатого призрака Андрея Арсеньтьевича Тарковского. Свят, свят, свят. Не извивалась пейзажной дорогой безупречная лента мастера Хогарта. Не блевали у пивного ларя корявые чудища истории русской, осыпавшиеся с шевелящихся полотен Ильи Глазунова. Свят, свят, свят, свят. Не снился мучительный сон о самом себе. Не калейдоскопило. Не ужасало и не восхищало. Просто кое-что прояснилось, а кое-что перестало попадаться в фокус. Поэтому возникло первоначальное впечатление визуальной смазанности. Ушло лишнее и перестало навязчиво царапаться внутри… Внутри чего — Филин так и не сформулировал. Обвалившись на соломенные тюки, он невозмутимо наблюдал за перемещающимся миром, исполняющим перед его взором целомудренный стриптиз в каждой, отдельно взятой точке пространства. То, что прежде всегда находилось в поле зрения, отошло на второй или даже третий план. А вперёд выступило нечто всегда не важное и второстепенное. Из нескольких минут наблюдения, пока сознание не перестало тягаться и не угомонилось, где-то возле левого уха, Филин установил, что изображение не только смазалось и рассеялось, — оно ещё и сместилось в направлении подсветки. Если прежде освещение падало сверху, от дребезжащей лампы в сорок ватт, чуть подрезаясь от угольных всполохов, пробивавшихся через раскрытую створку печного окна, то теперь свет исходил словно бы от всех присутствующих. Яркие контуры тел были разделены сумеречными провалами, в которых пространство только угадывалось, имелось в виду, но не участвовало, не навязывалось, не вмешивалось. Примерно в таком видении Эдуард Мане сочинил портрет любителя абсента. И в то же время, над всем парила размытая дымка второго Моне — Клода. Это была удивительная вселенная. Вселенная сиюминутной мысли. Притом, что мысли были очень даже глазастыми.
