Может быть поэтому, покупая квартиру у навсегда отбывающей в Аргентину Вампи, он решил оставить в ней всё так, как было, так, как запомнилось тем, кто оставлял в этих стенах добро ли своё, зло ли своё… Он чувствовал созвучие, ощущал причастность к ветхому трюмо с подломленной ножкой, к разноцветным бамбуковым шторам, к телефону с отколотым краем и скрипучим диском. И это чувство было важнее других, рациональных или эстетических. Филин не собирался здесь жить, но намеривался поселить здесь тех, кто и прежде был связан с этим местом. А он бы возвращался сюда, как в память. Иногда — на ночь. Этот действующий музей рок-н-ролла Вампи уступила можно сказать даром. Филин поклялся, что если они когда-нибудь вернутся, то всё снова будет принадлежать им. Она усмехнулась. Никто не вернётся. Литл, излечивший жену от радикального мещанства, сам сошёл с ума, как сходят с ума морфинисты, решившие покончить с гнетущим пристрастием при помощи кокаиновой терапии. Экспериментируя со своей возлюбленной, он ещё в большей степени экспериментировал над самим собой. Погружая любовь в непроходимые катакомбы андеграунда, он, будучи настоящим художником реальности, стал преступником. Ведь андеграунд — это и есть преступление в сфере искусства. Вывернутое на изнанку зеркало. Каторга духа. Да и что там объяснять… Мир расширяется преступлением границ. Но сами нарушители общепринятых табу вынуждены расплачиваться бешеной ненавистью тех, кто страшится приподнять взор чтобы не увидеть случайно собственное будущее… То будущее, в котором неясные тени их детей бродят по безжизненным пустырям, тщетно пытаясь отыскать хотя бы окаменевший окурок, свидетельствующий о существовании предков. Но нет даже окурка. Ничего вообще не осталось. Даже рисунка на обоях… Даже проклятия.
Прощаясь, безумный Литл сказал Филину: «Я не злюсь не неё. Я её просто ненавижу!» И расхохотался в кашель. Ксюха взяла его под руку и молча повела к полосе таможенного контроля. Больше о них ничего не известно. Остался только гуашный рисунок на полосатых обоях: куст барбариса, растущий из крохотной точки аспидно-лимонной луны. Бывая в квартире, Филин часто смотрел на этот рисунок, но так и не мог понять, что же именно хотел сказать сумасшедший. Он даже пытался отыскать Жендоса, чтобы спросить у него. И отыскал. Но Жендос ответил только, что Литл всегда был субъектом весьма странным. Что любимой присказкой служила ему последняя прижизненная фраза бретёра Лермонтова: «Я в этого дурака стрелять не стану». А из всех вещей, которые он пожелал взять с собой из России, были лишь лакированные штиблеты, склеенная скотчем фотография голого неизвестного и записка «Ушла в парикмахерскую». Относительно самого рисунка Жендос ничего сказать не мог. Помнил только, что во время его написания, в той же комнате находился разобранный мотоцикл «ИЖ-Планета-Спорт», магнитофон и банка циклодола.
