В то же утро, как только улучил момент застать миссис Фэрли одну, я рассказал ей о своём приключении, начав с самой первой встречи в музее. Не стоит и говорить, что она выслушала меня с крайним недоверием.
– Я хорошо знаю вас, дорогой мой! – сказала она, качая головой. – У вас богатое воображение, и вы вечно думаете об иных мирах, как будто этот для вас не достаточно хорош. Это всё ваше воображение.
– Но, – настаивал я, – вы же знаете, что студия была заперта на ключ, а затем открылась; как же так?
– Она и сейчас заперта! – заявила миссис Фэрли. – Хоть я и очень хотела бы вам поверить!
– Идёмте и посмотрим! – страстно вскричал я. – Я привёл её наверх, хотя она и не слишком хотела идти со мной. Как я и говорил, студия оставалась открытой. Я провёл её внутрь, показал мольберт и шкафчик с его содержимым. Когда столь убедительные доказательства правдивости моей истории предстали её взору, она слегка задрожала и побледнела.
– Пойдёмте отсюда! – нервно проговорила она. – Вы меня пугаете! Я такого не выношу! Ради Бога, придержите свои истории о призраках при себе!
Я видел, что она разозлилась и перепугалась, и с готовностью вывел её наружу. Едва мы оказались за дверью, как она захлопнулась с резким щелчком. Я подёргал её – заперто! Это уже было слишком для миссис Фэрли. Она рванулась вниз по лестнице в неописуемом ужасе, и, когда я нашёл её в столовой, она заявила, что в этом доме не останется больше ни на один день. Я попытался успокоить её страхи, однако она настаивала на том, чтобы я остался с ними на тот случай, если что-нибудь ещё случится в этом, как теперь она говорит, доме с призраками, несмотря на все свои практические убеждения. Так что я остался. И когда мы уезжали из Бретани, то уезжали все вместе, ничуть не тревожимые более никакими сверхъестественными силами.
Лишь одна мелочь несколько беспокоила меня тогда – мне следовало бы стереть слова «сердце предательницы» с этого камня и написать «верное сердце» вместо них. Больше я не встречал дамы с гвоздиками, но я знал, что умершая нуждается в молитвах за неё, хоть и не мог объяснить причины этого факта. И мне было известно также, что картина в Лувре не принадлежит Грезе: хоть там и стоит его подпись, но это портрет верной женщины, в которой глубоко ошиблись; и её имя теперь здесь – высеченное так, как она и просила: «Мэйнон, верное сердце!»
Видение чистой красоты? Мечта о совершенной прелести? Да, её можно было так назвать и даже более того. Она была само воплощение летящей грации и изящества. Когда я впервые её увидел, она предстала королевой фей. В её руках был такой яркий светлый скипетр, что он казался букетом из лунных лучей; её стройную талию подчёркивала гирлянда из моховых роз, искрившаяся росой, и корона из звёзд окружала её прекрасное белое чело. Невинной и чистой, как снежинка, она казалась с этим её нежным серьёзным взглядом и ниспадающими золотистыми локонами; и при этом она была мадемуазель Зефира – простая танцовщица на сцене большого и успешного театра – актриса, чья мимика была проста и невыразительна, и поэтому совершенно очаровательна, и чья доверчивая улыбка перед огромной аудиторией, которая еженощно аплодировала ей, вызывала внезапные слёзы на глазах многих матерей и нередко заставляла сердца серьёзных отцов сжиматься от запретного сочувствия. Ибо мадемуазель Зефире было всего шесть лет! Всего шесть лет жизни довлели над великолепным золотом маленькой головки, которую теперь украшал венок из искусственных звёзд; и едва ли маленькие ножки и ручки уже осознали своё назначение, пока испытывали болезненные муки отработки танцевальных позиций, которые столь хорошо знакомы ученикам балетных школ.
