– Как вы умерли? – спросил я, стараясь унять сильное сердцебиение. Дама с гвоздиками печально улыбнулась и медленно открепила букет гвоздик от груди – в том месте платье её было темно от крови. Она указала на пятно и снова вернула цветы на место. Я понял.
– Убийство! – прошептал я скорее самому себе.
– Никто не знает, и никто не молится за меня! – проговорил слабый бестелесный голос. – И хоть я и мертва. Но не знаю покоя. Молитесь за меня – я так устала!
И её изящная головка в измождении опустилась, она, казалось, готова была исчезнуть. Я обуздал поднимавшийся внутри меня ужас усилием воли и проговорил:
– Скажите, вы должны сказать, – здесь она подняла голову, и её огромные задумчивые глаза со смирением встретились с моими, – кто был вашим убийцей?
– Он не хотел, – был ответ. – Он любил меня. Это случилось здесь, – и она подняла руку и показала в сторону студии, – здесь он написал мой портрет. Он не поверил мне, но я была честна. «Мэйнон, сердце предательницы!» – ох, нет, нет, нет! Я должна была стать «Мэйнон, верное сердце!»
Она замолчала и посмотрела на меня с мольбой. И снова указала в сторону студии.
– Идите и посмотрите! – вздохнула она. – Тогда вы будете молиться – и я никогда не вернусь снова. Обещайте, что будете молиться за меня – здесь он убил меня – и я умерла без молитв.
– Где вас похоронили? – спросил я охрипшим голосом.
– В море, – прошептала она, – выбросили в холодные дикие волны; и никто не узнал, никто так и не нашёл несчастную Мэйнон; одинокая и печальная на столетия, без единого слова, обращённого к Богу за её имя!
Лицо её было так выразительно, что я едва не разрыдался. Глядя на неё, я встал на колени с огромным старым молитвословом, который только и был у меня, и стал молиться по её просьбе. Медленно, медленно, медленно прекрасный свет загорелся в её глазах; она улыбнулась и помахала руками мне на прощание. Она заскользила назад, к двери, и фигура её растаяла. В последний раз она повернула ко мне своё просветлённое лицо и сказала грустным, дрожавшим голосом:
– Напишите: «Мэйнон, верное сердце!»
Я не мог вспомнить, как прошёл остаток ночи, но я знаю, что ранним утром, очнувшись ото сна, в который провалился, я поспешил к двери запертой студии. Она была приоткрыта! Я смело толкнул её и вошёл. Комната была длинной и высокой, но без какой-либо мебели, не считая потёртого, поеденного жуками мольберта, который был прислонён к облупившейся стене. Я подошёл к этому свидетелю мастерства художника и пристально его осмотрел, заметив имя «Мэйнон», грубо и глубоко вырезанное на нём. С любопытством оглянувшись вокруг, я увидел то, что едва не ускользнуло от моего взгляда, – нечто вроде подвешенного шкафчика на левой стороне огромного центрального окна. Я подёргал ручку и легко открыл его. Внутри лежали три вещи: палитра, на которой всё ещё виднелись размытые пятна от длительного использования; кинжал без ножен с почти чёрным от ржавчины лезвием; и серебряные филигранные палочки от веера, на которых ещё держались рваные куски жёлтого кружева. Веер я припомнил – дама с гвоздиками держала его в театре, и вся мозаика её истории сложилась у меня в голове. Её убил возлюбленный художник – убил в порыве внезапной яростной ревности, когда мягкие краски его картины ещё не высохли, убил в этой самой студии; и, несомненно, спрятанный кинжал стал орудием убийства. Бедная Мэйнон! Её слабое тело было сброшено со скалы, на которой стоял особняк, «в холодные дикие волны», как сказал её дух; и её жестокий любовник так далеко распространил свой гнев, что даже высек на этом вечном камне слова: «Мэйнон, сердце предательницы!» Исполненный горестных мыслей, я захлопнул шкаф и медленно вышел из студии, бесшумно закрыв за собой дверь.
