Я взял несколько баллонов. Человек в маске тоже взял несколько баллонов, и мы поднялись наверх. По пути обратно я размышлял об этом человеке. Мне хотелось сорвать эту чертову маску с его лица и посмотреть на него. Я был уверен, что за этой маской не такое суровое лицо. Что-то побудило его к этому страшному поступку. Неужели только нужда в деньгах? Я не понимал. Мне так хотелось с ним заговорить, но я боялся. Да и с чего это вдруг мне с ним разговаривать. Мне, заложнику, который подчиняется ему; он в свою очередь главарю. Он был такой же заложник, как и я: заложник своего положения.
Когда мы вошли в зал, все отбросив свои телефонные и прочие разговоры, побежали к баллонам с водой. Еще чуть-чуть и они снесли бы и меня и террориста с баллонами. Вот она — человеческая сущность: минутами ранее они все мило разговаривали друг с другом, поддерживали… а как только дело коснулось собственных потребностей, они проявили себя в истинном лице. Что греха таить? Каждый был заинтересован в спасении собственной жизни. Я сел на место. На сей раз подальше от этих типов. Удовлетворив свою потребность в воде, все снова расселись по местам и опять принялись за телефоны. Посредника в этот момент проводили к выходу и категорически отказывались что-либо обсуждать по телефону. И опять атмосфера начала накаляться и опять стало невыносимо. В этот момент я взглянул на разряжающийся телефон. Бесшумный режим, время — без десяти час, тридцать четыре пропущенных вызова: тридцать три от матери с отцом и один с неизвестного номера. От Оли звонка я не получил. Но сердцу хотелось верить, что этот самый звонок с неизвестного номера был от нее. Если это не так, то вероятно она просто не знает, что я здесь. Пока мой телефон окончательно не разрядился, я, недолго раздумывая текст сообщения, отправил матери: «Мама, папа, я вас люблю». И только в этот момент у меня сдали нервы, и я просто расплакался. От мысли, что могу больше никогда их не увидеть, от мысли об их нескончаемом горе, от мысли ненужности никому, кроме этих двух людей! Никому! Мне стыдно за проявленное в тот момент малодушие, но я действительно жалел себя, свою жалкую, тусклую, малополезную жизнь. И, бросаясь из крайности в крайность, начинал искать утешение в смерти. Быть может, смерть — вовсе неплохо: она избавит меня от этого тяжкого бремени.
Я собрался духом и старался больше не раскисать. На сцену, вышли два человека в костюмчиках (вероятно приближенные мэра), и как подобает людям их профессии, дипломатично объяснялись… М-да. Нужно было только видеть их лица. Хоть на минуты они оказались в нашей шкуре и пережили то, что переживали мы. «Наверное, это очень страшно, когда ты находишься чуть ли не под прицелом, и в тебя в любой момент могут выстрелить? И какого черта мы все еще здесь?» — хотелось мне их спросить. Весь город стоял на ушах, включая все верхушки. А мы все еще были здесь: голодные, агрессивные, униженные. Мы сидели уже более пяти часов, а нас не снабдили ничем, ни водой, ни едой! Ничего мы от них не добились кроме празднословия! Мы не понимали, в чем дело, и что можно было обсуждать на протяжении пяти часов: штурмом нас брать не имело смысла, разминирование тоже исключалось, поскольку мины находились черт знает, где. Так почему же нас не выкупили? Опять эти телефонные звонки от мэра, который мог обсуждать свои намерения только за стенами здания. Все это настолько начинало раздражать, что становилось смешно. Я хотел было встать — и будь что будет… Но нет. Нужно было всего лишь выиграть время. В конце концов, я мог бы быть застрелен несколькими часами ранее, вместе с теми несчастными, попытавшихся сбежать, если окончательно усомнился, что спасение придет извне. Надежда должна была умереть последней.
