Но шли месяц за месяцем, практически без выходных, практически на положении раба. Холод и работа на пределе сил дружно подтачивали моё здоровье, мои нервы. Дополнительного питания — дополнительного куска чёрного хлеба и половину миски безвкусной баланды — мне явно не хватало, потому что моё лицо осунулось, а тело высохло. Ни молока, ни положенных спецжиров мы в то время не получали. Остаётся лишь гадать, куда уходили положенные нам продукты. Люди бежали с работы, за это их сажали в изолятор в наказание и в острастку другим, потому что на их место не спешили приходить работать другие.
Вспоминаю, как стояли страшные сорокаградусные морозы. Работать на улице было невозможно. Через 10—15 минут лицо мертвело и теряло чувствительность. Из-за выдыхаемого воздуха ресницы и брови покрывались белым инеем, а в носу росли сосульки. Периодически приходилось вынимать руки из рукавиц и засовывать пальцы в ноздри, чтобы растопить ледышки в носу.
Наша котельная отапливала не только колонию, но и прилегающий к ней посёлок, где жили семьи сотрудников администрации. Из-за морозов полопались трубы и часть зданий посёлка разморозило. После того как в посёлке полопались трубы, их начали свозить в нашу котельную на ремонт. Привозили и лопнувшие чугунные батареи. Однажды полные сани, нагруженные этими самыми лопнувшими батареями, приволокла к котельной Манька. Сани были тяжёлыми. Возница сказал, что ему пришлось на горке соскакивать и подталкивать сани (через транспортерную ленту поверху проложен мост). Часть нашей бригады стала разгружать батареи. А я вместе с другой частью бригады грузил берёзовые «баланы» (брёвна) на вагонетку (потом её везут в цех и разгружают у котлов). Переводя дыхание, я иногда распрямлялся и смотрел на лошадь. Она стояла, потряхивала головой, косила на людей. От неё шёл густой пар.
Сани разгрузили, люди ушли в тепло. На улице осталась Манька и нас несколько человек, догружавших вагонетку. Вот этот момент мне запомнился. Я смотрел на лошадь, она смотрела на нас. Я подумал почему-то, что мы ей кажемся какими-то глупыми червяками, которые мёрзнут, копошатся, выкапывают из толщи снега рейки, обрезки досок, брёвна, таскают, возят куда-то зачем-то… Манька смотрела на нас как будто бы удивлёнными большими глазами, наблюдала и не могла взять в толк, для чего мы это делали.
…А я смотрел на Маньку и как будто бы ясно читал её мысли, настроение. Мы-то знали, что мы, осуждённые. Поэтому и мёрзли, и копошились, работали — выхода-то у нас нет, выбора другого нет. Я подумал о лошади. И так получалось, что и у неё выбора нет, и она об этом даже не подозревает. По сути, у нас с ней одинаковая жизнь — невольная. Только мы-то знаем, за что страдаем, а она — без вины виноватая получается.
